Проживи мою жизнь - Терри Блик

Август снова сел. Его взгляд становился более осмысленным, в глазах заплескалось беспокойство:

– Что ты сказала? Какие проекты?

– Давай, давай, поднимайся. Умойся, почисти, наконец, зубы – от тебя вонища как из выгреба.

К её удивлению, брат даже не огрызнулся, тяжело поднялся и, пошатываясь, побрёл наверх. Она смотрела ему в спину: бурые пятна на халате, всклокоченные, нечёсаные волосы, какие-то длинные царапины на всё ещё спортивных, подтянутых икрах – и невольно испытывала жалость, но ещё больше – брезгливость.

Верлен никогда не понимала тех, кто уходит в запой. Кто бы что ни рассказывал, какие бы доводы или оправдания ни приводил – не понимала. Не принимала. Для неё не было ни одной причины, которая бы оправдала потерю человеческого облика. Запойно пьющие люди вызывали только ощущение гадливости: человек превращается в студенистую, зловонную массу, на него нельзя положиться, ему нельзя доверять.

От младшего брата, который неожиданно сломался в неполные двадцать семь, её тошнило, она бесилась, ей хотелось его и ударить, и найти докторов, кто мог бы его вылечить… Всё было бессмысленно. Пока сам не захочет остановиться, хоть тресни, не сделаешь ничего, только и остаётся – отдаляться и стараться не думать, что так пить – это просто медленно себя убивать.

Взмахнув головой, будто это могло помочь вытряхнуть зацепившиеся ржавыми крючками мысли, пошла следом. Дойдя до библиотеки, разложила документы так, чтобы Август сразу увидел опасные цифры.

Минут через пятнадцать тяжёлая дверь отворилась, и неожиданно посвежевший и посуровевший Август ввалился в библиотеку, держа в руке большую кружку с дымящимся кофе. Не останавливаясь, подошёл к столу и, громко прихлёбывая через край, стал изучать листок за листком. Хмыкнул. Подхватил ручку, что-то подчеркнул, бросил листок, схватил другой. Снова подчеркнул, снова отложил. Майя поднимала отмеченные страницы, кивала, тёрла переносицу, тоже откладывала. Так они за два часа молча проработали весь ворох привезённых бумаг. Наконец, Август с силой потёр уши, будто они у него чесались, и уставился на сестру:

– И что ты прикажешь делать?

Майя прогнулась занемевшей спиной, встряхнулась:

– Я за твоими пояснениями и предложениями и приехала. Ты эти проекты подписал. Ты поручился, что всё в порядке. Как видишь, далеко не всё.

Август тяжело вздохнул, покрутил в пальцах ручку, выглядевшую до смешного тонюсенькой в его медвежьих руках.

– Май, слушай… Я, наверное, совсем плохо соображал. Понимаешь, я эти проекты и не особо глядел ведь. Мы их, вообще-то, с Пашкой смотрели. Он сказал, что, в принципе, можно рискнуть.

Майя внутренне напружинилась, понимая, что и подталкивать специально не пришлось. Но каков братец? Финансовые документы разбирает со случайным приятелем? Совсем от водки одурел. Ладно, это дело завтрашнего дня, а сейчас только и нужно, что задать несколько наводящих вопросов:

– Асти, а кто он вообще – этот Пашка? И почему ты ему доверяешь?

Август усмехнулся, приобнял Майю за плечи, развернул к дверям:

– Пойдём, слушай, поедим чего-нибудь. И я тебе расскажу. А вообще, ты молодец, что приехала.

И, совсем негромко:

– Спасибо тебе, Май.

От внезапной редкой братской нежности вдруг перед глазами образовался какой-то плотный туман. Сморгнула: нет, показалось. Вышла в коридор. Особняк был большой: множество самых разных, больших и маленьких, комнат: семь жилых, кухня-столовая, гостиная, библиотека, бильярдная, винный погреб, тренажёрный зал, зимний сад, огромный холл, несколько каминных… Из одной из спален на втором этаже можно было выйти на огороженную изящными коваными решёточками просторную террасу на крыше гаража.

Брат с сестрой расположились в одной из каминных, где на круглой гранитной столешнице цвета слоновой кости на светлой деревянной подставке был накрыт поздний ужин. Дышало бургундское – Joseph Drouhin с его гармонией яблочно-дынной настойки, коры дуба, миндальной стружки и лёгкого аромата дыма. На круглой толстой деревянной доске выложено ассорти из благородных сыров: изысканный бри, чешуйчато-зернистый, с тончайшим ароматом и ярким вкусом пармезан, светящийся сквозь серовато-кремовую мякоть насыщенным голубым светом рокфор, нежнейший камамбер. На этой же доске между брусочками, кубиками, ломтиками сыра лежали виноград, крупные ядра грецкого ореха, клубника, инжир, финики и авокадо. В центре доски – вазочка с мёдом и подставочка с деревянными шпажками.

Август и Майя сели в кресла друг против друга, и брат вопросительно указал на вино:

– Тебе налить?

Как обычно – мгновения на принятие решения: так-то за рулём, и сама же только что осуждала запои, но полбокала из отцовских запасов – вкусно; брату пить не стоит, хотя вино может сделать его более откровенным; можно и чаю, но тогда сыр простоит совершенно зря, а есть хочется, да и разговор может затянуться… Кивнула:

– Я за рулём, но немного буду.

Брат приподнял бутылку, глянул искоса:

– Может, останешься? Как раньше? – голос его дрогнул, и он отвёл взгляд.

Майю будто током ударила просительность его тона: «Как раньше… как раньше – не будет…». Простучала пальцами по подлокотнику:

– Останусь, Асти.

Помолчала, глядя, как растекаются узоры вина на стенках бокала, посмотрела в тихо потрескивающий огонь и неожиданно для себя спросила:

– Тебе так тоскливо?

Август прикусил губу и зажал в кулак левую руку так, что побелели костяшки:

– Мне не хватает тебя. И мне очень трудно без Марты. Ты, наверное, не знаешь, но, когда она ушла из дома, мы почему-то стали видеться чаще. Она всегда хохотала надо мной, дразнилась, подстёгивала, брала на слабо, писала мне язвительные записочки, но я не понимал, как много это для меня значит, пока её не… Пока мы не… В общем, пока всё не сломалось.

Ведь всё полетело к чертям. Абсолютно всё. Уехала мама. Отец замкнулся и тоже уехал. Ушла ты. И всё это в один месяц. Юл – так тот вообще… Он теперь шляется непонятно где и непонятно с кем. Трубу берёт редко. Я в банке его уже и не вижу почти. Вот я и пошёл… искать себя, как Марта говорила. Веселилась: «Посмотри на свой драконий хвост. Как увидишь его, надо укусить, и тогда ты будешь здоровенный умнющий всемогущий змей Чингачгук. Главное, чтобы не последний из Верленов». Какой хвост и зачем я должен его искать, я так и не понял, но было смешно.

Майе очень хотелось спросить, нашёл ли, но она прикусила язык. Раз уж Августа понесло, пусть говорит. Брат тем временем, слепо глядя в огонь, глухо продолжил:

– Мне так муторно было, хоть топись. Я среди этих улиц, этих проспектов шляюсь, пью, дерусь, но всегда прихожу домой и упираюсь башкой в дверь её комнаты. Она мне снится, и меня душат какие-то пески. Белые какие-то, сыпучие пески. Я всё пытаюсь добраться до неё, туда, где она стоит на горе. У неё руки в небо, грива по ветру, и кружится, и кружится…