Проживи мою жизнь - Терри Блик

Майя несколько раз стукнулась головой о мягкую оплётку руля, пытаясь привести себя в чувство, потом сползла пониже, чтобы её не было видно в свете фар проезжающих мимо автомобилей, и замерла, пристально наблюдая за входной дверью школы, чтобы не пропустить, когда Орлова выйдет в душившую туманом и жаждой ночь.

* * *

Когда Майя вылетела из зала, Орлова, вместо того, чтобы последовать за ней, бессильно опустилась на паркет, привалившись спиной к стене, потом расстелилась на полу, разбросав руки и ноги, словно витрувианский человек да Винчи, закрыла глаза и расплакалась. Слёзы текли по щекам, стекая по шее, щекоча уши, но не было сил их вытирать. Марта стояла перед закрытыми глазами, живая, острая, лёгкая, улыбалась понимающе и хитро. Растворяясь в рваном дыхании, в горячечной памяти, Диана шептала светящемуся образу:

– Девочка моя, ясный мой свет, Март… Ты только пойми меня, прошу. Твоя сестра… Кто бы знал, что так случится… Я всегда была честна с тобой, и ты со мной, я знаю. Когда ты обмолвилась о том, что случается на свете судьба – встретить одного человека, впитать его мудрость, нежность, честь, который перевернёт тебе всю жизнь, раскрасит её во все мыслимые цвета и оттенки, твой взгляд был седым от прожитой боли, но ты прощаешь её. Даже если она ушла обратно к мужчине.

Ты говорила, что, когда любимый человек уходит, жаром каминного огня, счастьем, висящим на волоске, горьким ветром на губах, следами на песке – неважно, как, ты даёшь ему сбежать, исчезнуть, и он растворяется среди возвышенных и жуликов, среди самородков и выродков… И тогда все, которые приходят после, они – другие, ты тоже их любишь, но – по-другому. И всегда помнится только то, первое, которое привиделось, приснилось, пронеслось падающей звездой, а ты не успел, не успел загадать самое главное – чтобы быть всегда вместе, и с тех пор мечешься, ищешь, придумываешь заповедное имя этому счастью, заклинаешь его вернуться… Я думала тогда, что тебе кажется, что так бывает.

Прости, Март… Тебе повезло, ты встретила ту, далёкую и ушедшую, раньше, чем меня. Я знаю, мы любили друг друга, но – не так… Нам было легко, мы не уставали друг от друга, но и не сходили с ума от расставания. Я знаю, что ты, даже когда была со мной, всё равно искала её, искала везде: в настороженных ветвях перед шквалами ветра, за запертыми дверьми, на гремящих крышах. Я знаю, что ты пыталась писать ей, но куда делись все твои записи?

Если бы ты знала, как мне сейчас понятно то, что было с тобой. Иногда ты сбегала посреди ночи, отговариваясь делами, или застывала днём посреди дороги, провожая тоскливым взглядом ту, которая, наверное, была на неё похожа… Удивительно, но я тебе прощала эти поиски.

Но ты понимаешь, Март, я не прощу таких поисков твоей сестре. Мне кажется, я влюбилась. И что нужно сделать, чтобы она полюбила меня? Вы абсолютно разные, Март. Смешно, но я до сих пор не спросила, любит ли она женщин. Представляешь, я трушу до одури. Что, если она скажет, что нет? Что, если это против её природы? Тогда это будет, как у тебя, и нужно будет уходить немедленно и даже не пытаться приручить, потому что… останется только стать чёрной тенью в камине, пеплом птичьего крыла… Так было у тебя, у Ирки, да ещё сколько таких, истерзанным отказом… Но я уже не мыслю дня без её взгляда…

Ты понимаешь, Март, это не значит, что я забыла тебя. Вовсе нет. Но ты права, это – совершенно другое… Мне кажется, что твоя сестра, словно бурлящий ветер, вынесла из меня все мои бывшие привязанности, обязательства, обещания, и теперь я – распахнутое поле, прозрачный простор, заливаемый единственным солнцем, дышащий только им одним.

Мне некому объяснить, что каждое мгновение, что она рядом, я не запоминаю, о чём мы говорим, но, словно чокнутая клептоманка, распихиваю по карманам памяти, как она пахнет, как играют со светом её пальцы, как медленно теплеет её взгляд, и под этим взглядом стараюсь не терять остатки воли, потому что хочется проникнуть ей под кожу, раствориться лунной, ерошащей пылью в её кудрях. Мне хочется поправлять ей ворот рубашки и тут же запускать под неё руки, потому что от того, как от нашего танго розовеет в узком вырезе смуглая нежная кожа, я хмелею и замираю…

Я не знаю, случилось бы то, что случилось, если бы ты была жива, поверь, я не знаю. Или так предначертано – ты ушла, но Бог подарил мне её? Мне так важно, чтобы ты знала, мы с тобой не предаём друг друга, я не отказываюсь от тебя, но я безумно, безумно хочу быть с ней… Звучит дико, невероятно дико, но кто мог знать, что случится именно так, а не иначе…

Она сама пришла ко мне, спросить о тебе, и я теперь вообще не могу отпустить её. Ты же знаешь меня, я по-дурацки гордая и никогда, никому ничего не обещала. А здесь… ты не поверишь, мой милый Март, кажется, я готова на всё… Валяться в ногах, получать отказы, таскаться за ней тенью, но – быть рядом, чувствовать её дыхание… Но ты же знаешь, она не из тех, кто прощает слабость и поощряет унижение, привечая душевную голытьбу с рваниной… Я с ума схожу по её смуглым точёным запястьям, по блестящим кудрям, по неулыбчивым, твёрдым губам… Март, я люблю её…

Орлова перевернулась на живот, по-детски потёрла кулаками глаза, положила подбородок на сложенные руки:

– Знаешь, Март, у нас новый зал. Новый паркет. И помолись там, где ты есть, за то, чтобы этот зал стал для меня счастливым… Ты высоко, тебе докричаться ближе… Я знаю, ты можешь, ангел мой…

Тангера перекатилась, встала, подошла к зеркалу: глаза опухшие, тушь стекла, на щеках тёмные дорожки. Отпустила горько:

– Смотри, не смотри в ночное отражение, лучше всё равно не станет. Да и зачем я плачу о тебе, если ты недоступная, льдистая предрассветная звезда…

Вздрогнула, будто по плечу из-за спины утешающе провели рукой. Скосила глаза – вроде нет никого. Подумалось: всё, что случается, не просто так, и Март точно поймёт и поможет. От этой внезапной уверенности стало легче, и Диана вдруг заторопилась домой: половина второго ночи, пусть и с ангелом-хранителем, а судьбу дразнить всё равно не стоит…

* * *

Майя сидела в машине, слушая, как снова зарядивший дождь выстукивает нервные ритмы по крыше, скользит по молчаливому, терпеливому лобовому стеклу, утешающе разбавляя кипяток в сердце, выравнивая дыхание, и чувствовала, как понемногу отпускает шальная, опустошающая тоска.

Вот уже прошёл час, а Орлова всё не выходит, и неудержимо тянет в дремоту, и становится зябко, хочется сунуть нос в тёплую клетчатую фланель старой рубашки, и чтобы закручивался в высокой кружке дымящимся водоворотом крепкий рубиновый чай, и рядом стояла вазочка тёмного стекла, наполненная жареным миндалём, и чтобы реальный мир, скрипящий, звякающий, настырный, перестал казаться густым и вяжущим горьким сиропом, который нужно пить, чтобы выздороветь…

Дверь открылась, и тонкая, гибкая фигурка в широких чёрных брюках, длинном, тёмном, плотном пиджаке скользнула по тротуару к стоянке. Верлен вздрогнула, и сердце снова взбрыкнуло. Стиснув зубы и повторяя себе, как мантру, что, когда она разберётся, всё пройдёт, всё закончится, и больше никогда не будет так пронзительно больно, повернула ключ зажигания и пристроилась в ста метрах от выметнувшегося со стоянки, взвизгнувшего шинами «Фиата».