Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера. 1920-1945 - Генрих Гофман

По словам фрау Винтер, вскоре после нашего отъезда Гели сказала ей, что пойдет в кино с подругой, и попросила фрау Винтер ничего не готовить на ужин. Поэтому фрау Винтер нисколько не обеспокоилась, когда в тот вечер не увидела Гели.

Только на следующее утро, когда Гели не появилась, по своему обыкновению, к завтраку, она поднялась и постучала в дверь. Не получив ответа, фрау Винтер попробовала заглянуть в замочную скважину, но в ней торчал ключ, и дверь была заперта изнутри. Сильно встревоженная, она позвала мужа, который выбил дверь. Открылась ужасная картина: мертвая Гели лежала на полу в луже крови, а в углу дивана валялся пистолет. Фрау Винтер немедленно сообщила матери Гели и отправила записку Рудольфу Гессу и Шварцу.

По просьбе матери тело девушки отвезли в Вену, и там она нашла последний приют.

Благоговение Гитлера перед памятью Гели приняло форму чуть ли не религиозного поклонения. Собственной рукой он запер дверь ее комнаты и запретил входить туда кому-либо, кроме фрау Винтер. И много лет по его указанию фрау Винтер ежедневно ставила в комнате букет свежих хризантем, любимых цветов Гели.

Он заказал нескольким знаменитым художникам написать ее портреты с множества фотографий, и эти портреты вместе с бронзовым бюстом, очень похожим на живую Гели, который изваял Фердинанд Либерман, занимали своего рода святилища в рейхсканцелярии и во всех его резиденциях.

Два дня я не видел Гитлера. Хорошо зная его характер и понимая, что в таких ужасных обстоятельствах он предпочтет одиночество, я не пытался связаться с ним. Вдруг в полночь у меня зазвонил телефон. Я сонно встал и снял трубку.

– Гофман, вы еще не спите? Можете заехать ко мне ненадолго? – Я услышал голос Гитлера, хотя странно незнакомый, безнадежно усталый и апатичный.

Через четверть часа я был у него.

Он лично открыл мне дверь. С безутешным видом и серым лицом он молча пожал мне руку.

– Гофман, – сказал он. – Можете оказать мне услугу? Я не могу оставаться в доме, где умерла моя Гели. Мюллер предложил мне свой дом в Санкт-Квирине на берегу Тегернзее. Вы не могли бы поехать со мной? Я хочу провести там несколько дней, пока ее не похоронят, тогда я поеду к ней на могилу. Мюллер обещал мне, что он отошлет всех слуг. Со мной там будете только вы. Можете сделать это для меня? – В его голосе была настойчивая мольба, и, конечно, я без раздумий согласился.

На следующий день мы выехали.

В Санкт-Квирине эконом передал мне ключи от дома и ушел, бросив потрясенный и сочувственный взгляд на Гитлера, который, казалось, был совершенно раздавлен. До места нас довез Шрек, и его тоже отослали. Перед тем как войти, он тайком шепнул мне, что забрал револьвер Гитлера, так как боялся, что Гитлер от отчаяния может покончить с собой. И так мы остались в полном одиночестве. Гитлер занял комнату на втором этаже, а я прямо под ним этажом ниже.

Мы с Гитлером были в доме совершенно одни. Не успел я выйти после того, как проводил его в комнату, как он, сцепив руки за спиной, принялся ходить взад-вперед. Я спросил, чего бы ему хотелось съесть, но он только молча покачал головой. Все же я принес ему стакан молока с печеньем и оставил.

У себя в комнате я стоял у окна, прислушиваясь к монотонному, ритмичному звуку шагов над головой. Это длилось час за часом, без остановки. Спустилась ночь, а я все слышал, как он ходит туда-сюда, туда-сюда. Убаюканный однообразным звуком, я на миг задремал в кресле. Вдруг что-то резко вывело меня из сонного состояния. Шаги прекратились, и воцарилась мертвая тишина. Я вскочил. А вдруг он… Тихо, очень осторожно я проскользнул на второй этаж. Пока я поднимался, подо мной едва поскрипывали деревянные ступени. Я подошел к двери, и, слава богу, из-за нее снова послышались шаги. Чуть успокоившись, я прокрался назад к себе.

Так это и продолжалось, час за часом, бесконечно, всю ночь. Я возвращался в воспоминаниях к нашим прежним приездам в этот идиллический дом, приютившийся на берегу озера Тегернзее. Как все было по-другому!

Смерть Гели потрясла моего друга до глубины души. Чувствовал ли он, что виноват? Мучил ли себя угрызениями совести и упреками? Что он будет делать? Все эти вопросы стучали у меня в висках, но ни на один из них я не находил ответа.

Ночное небо осветилось зарей, и я никогда еще так не радовался наступающему дню. Я снова поднялся на второй этаж и тихо постучал в дверь. Нет ответа. Я вошел, но Гитлер, забыв обо мне, ничего не замечал. Сцепив руки за спиной, невидящим взглядом уставясь вдаль, он все продолжал мерить шагами комнату. Его лицо посерело от муки и вытянулось от усталости. Его портила щетина, темные круги черной тенью залегли под опухшими глазами, а губы вытянулись в горькую, безутешную линию. К молоку и печенью он так и не притронулся.

Я спросил, может быть, он все-таки постарается что-нибудь съесть. Но снова ответом мне было только едва заметное покачивание головы. Ему обязательно нужно поесть, подумал я, или он сломается. Я позвонил к себе в Мюнхен и спросил, как готовить макароны – его любимое блюдо. Четко следуя полученным инструкциям, я попробовал свои силы в кулинарном искусстве. По-моему, результат вышел неплохой. Но мне опять не повезло. Хотя он обожал макароны, хотя я до небес превозносил их чудесный вкус и умолял его съесть хоть немного, казалось, он меня просто не слышит.

День медленно тащился к вечеру, и наступила следующая ночь, еще ужаснее, чем предыдущая. Почти исчерпав терпение, я из последних сил старался не заснуть, надо мной все слышались шаги, они стучали и гремели у меня в голове. Как будто страшное возбуждение не давало ему присесть ни на минуту, и он никак не мог утомить себя. Наступил следующий день. Я сам находился в полуобморочном состоянии. Я двигался и действовал механически, на инстинкте. Но шаги сверху все не прекращались.

Позднее, вечером, мы узнали, что Гели похоронили, и теперь ничто не мешало Гитлеру поехать в Вену. Мы уехали в тот же вечер. Гитлер молча занял место рядом с шофером. Почти непереносимое напряжение, которое удерживало меня, спало, и около часа я, изможденный, проспал в машине. Рано утром мы въехали в Вену, но за весь долгий путь с губ Гитлера не сорвалось ни слова.

Мы поехали через город прямо к центральному кладбищу. Там Гитлер в одиночестве пошел к могиле, где его ожидали Шварц и Шауб, его личный адъютант. Через полчаса он вернулся и дал указание везти его в Оберзальцберг.

Едва он сел в машину, как начал говорить. Его взгляд был неподвижно устремлен в лобовое стекло, казалось, он думает вслух.

– Итак, – произнес он. – Пусть начнется борьба. Борьба, которая увенчается победой.

Все мы почувствовали огромное и радостное облегчение.

Через два дня он выступал в Гамбурге, и с тех пор он стремительно носился из города в город, с митинга на митинг. Его речи захватывали и завораживали, как никогда раньше, и в тот миг, когда он поднимался на трибуну, казалось, что от него исходит почти сверхчеловеческая сила убеждения.

Если в его жизни и существовала женщина, на которой он искренне хотел бы жениться, это была его племянница Гели. Его любовь к этой красивой и умной девушке была столь же велика, сколь и владевшие им политические страсти. И хотя она не помешала бы грандиозному труду по возрождению страны, безусловно, совершенному им, вполне возможно, что в семейных узах, в блаженстве домашнего очага, вкупе со сдерживающим влиянием Гели он не так стремился бы к международным авантюрам, которые в конечном итоге привели его к гибели.