Зримая тьма - Уильям Голдинг

И еще говорят, что девушки после этого плачут.

«Я не плакала».

При этой мысли ее тело охватила длительная дрожь, не имевшая явной причины, и Софи немного подождала, но больше ничего не произошло. Разумеется, на лекциях о сексе всегда упоминали о совместимости партнеров и о том, что девушка далеко не сразу научается испытывать оргазм, — но, в сущности, акт оказался таким тривиальным, значимым только своими возможными, хотя почти невероятными последствиями. Уже подходя вдоль канала к дому, Софи смутно ощутила правильность того, что вся эта штука, вокруг которой люди поднимают столько шума, уверенные в ее великолепии, — все эти состязания по ящику, сопли на широком экране, вся поэзия, музыка и живопись — оказалась простейшей, едва ли не наипростейшей вещью в мире. Да еще и глупой вдобавок, что тоже справедливо, с учетом того упадка, к которому клонится мир.

Софи покорно согласилась с папиной уборщицей, заметившей, что она рановато вернулась из школы, прислушалась к стуку электрической пишущей машинки, вспомнила, что вечером у отца передача для школьников, и пошла в ванную, где тщательно вымылась, как в фильмах, испытывая слабое отвращение к сгусткам крови и спермы. Больно прикусив нижнюю губу, она забралась в глубь тела и нащупала грушевидную штуковину с внутренней стороны живота, где она и должна была быть, бездействующую часовую бомбу, хотя трудно было поверить, что такое может случиться с ней и с ее телом. Мысль о возможном взрыве этой бомбы заставила ее еще тщательнее ощупывать и мыть, невзирая на боль; и она наткнулась на другое уплотнение, напротив матки, только сзади, уплотнение, лежавшее за гладкой стенкой, но легко сквозь нее прощупываемое, округлое уплотнение ее собственной какашки, продвигающейся по спирали кишечника, и содрогнулась, не произнося ни слова, но чувствуя каждый слог: «Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!» Это был глагол без прямого дополнения, как она сказала себе, когда немного пришла в норму. Незамутненное чувство.

Но когда она вымылась и вычистилась, после менструации и заживления ран, эта активная ненависть вытекла, как жидкость, на самое дно вещей, и Софи снова стала юной девушкой, какой себя ощущала, — юной девушкой, восприимчивой к звукам космоса, запутавшейся в возможностях сверхъестественного, поскольку слово это имеет несколько значений; сознательно сопротивляющейся предложениям учителей сделать еще одно усилие и не губить свой незаурядный интеллект; и внезапно превращающейся в хохотушку, которая интересуется нарядами, мальчишками, сплетнями и пересудами: «Он классный, правда?» — и ловит фразы, ловит музыку, ловит поп-звезд, ловит, ловит, пока ловить легко.

Тони так и не нашлась, и, вглядываясь в пустоту своего собственного лица, Софи мучительно пыталась понять, как же так, почему это ровным счетом ничего не значит, и, в сущности, просто до примитивности. Она по очереди припоминала всех людей, которых знала, даже покойную бабушку и позабытую мать, видела, что они — лишь силуэты, и тревожилась. Едва ли не лучше по необходимости быть всем для кого-то, кто тебе вовсе не нравится, чем жить только с собой и для себя. С путаным и в основе своей невежественным представлением о том, что у богатых и искушенных людей все по-другому — к тому же, ей уже исполнилось шестнадцать! — она остановила дорогую машину, но обнаружила лишь, что мужчина за рулем оказался гораздо старше, чем выглядел. На этот раз упражнения в лесочке были безболезненными, но более продолжительными и совершенно непонятными. Мужчина предложил ей столько денег, сколько она в жизни не видела, чтобы она делала для него разные штуки, и Софи подчинилась, находя его пожелания немного тошнотворными, но не более мерзкими, чем внутренности ее собственного тела. И только вернувшись домой — «Да, миссис Эмлин, нас рано отпустили», — она подумала: «Теперь я — шлюха!» Выйдя из ванной она лежала на диване, размышляя о том, каково быть шлюхой, но даже если она произносила это слово вслух, в ней ничего не изменялось, это никак ее не задевало, этого просто не существовало. Существовала только пачка синих пятифунтовых бумажек. Софи подумала — то, что она шлюха, тоже ничего не значит. Все равно что воровать сладости — можно, если хочется, но скучно. Это даже не побуждало Софи-тварь кричать: «Ненавижу!»

После этого она бросила секс, как познанную, изученную и отвергнутую банальность. Он превратился всего лишь в ленивую игру с самой собой в постели, под аккомпанемент весьма необычных, или только казавшихся необычными, но в любом случае очень сокровенных фантазий.

Антонию привезли обратно; у нее с отцом происходили ужасные свары в кабинете. Близняшки немножко, совсем немножко, общались в конюшне, но Тони не была настроена подробно отчитываться о своей жизни. Софи так и не узнала, каким образом они с папой все уладили, но вскоре Тони поселилась в общежитии в Лондоне, официальном и гарантирующем безопасность. Она называла себя актрисой и действительно пыталась играть, но, как ни странно, при всем своем уме и прозрачности, не добилась успеха. Похоже, ей оставалось одно — поступить в университет, но она клялась, что никогда туда не пойдет, и начинала бурно разглагольствовать об империализме. И еще о свободе и справедливости. Казалось, мальчишки и мужчины интересуют ее еще меньше, чем Софи, хотя они роились вокруг ее недосягаемой красоты. Никто особенно не удивился, когда Тони снова исчезла. Потом от нее пришла вызывающая открытка с Кубы.

Софи нашла работу, не требующую почти никаких усилий. Она устроилась в туристическое агентство и через несколько недель сказала папе, что переезжает в Лондон, но хотела бы оставить за собой комнату в конюшне.

Отец посмотрел на нее с явным неудовольствием.

— Езжай, ради бога, и найди себе мужа.

— По тебе не скажешь, что брак — хорошее дело, верно?

— По тебе тоже.

Позже, когда Софи обдумала последнюю фразу и разобралась в ней, ей захотелось вернуться и плюнуть отцу в лицо. Но это прощальное замечание по крайней мере помогло ей укрепиться в понимании того, как сильно она ненавидит отца; более того — как сильно они ненавидят друг друга.

Работа в агентстве «Ранвэйс» была скучной, но необременительной. Несмотря на свои слова о переезде, Софи сперва ездила в Лондон каждый день, пока жена управляющего не нашла ей хорошую, хотя и дорогую комнату. Жена управляющего была режиссером в небольшой любительской труппе и убедила Софи играть на сцене, но у нее, как и у Тони, ничего не получилось. Иногда Софи гуляла с молодыми людьми и пресекала их нудные попытки заняться сексом. Больше всего ей нравилось валяться перед телевизором и безучастно смотреть программы, рекламу и даже «Открытый университет», пропуская все мимо сознания. Иногда она без особого удовольствия ходила в кино, обычно с парнями, и один раз с Мейбл, долговязой блондинкой, которая работала в том же агентстве. Временами Софи задумывалась, почему ни в чем нет смысла и откуда у нее такое чувство, что ей, в сущности, безразлично, пусть жизнь утекает сквозь пальцы, но чаще всего ей даже думать не хотелось. Тварь у выхода из туннеля помыкала хорошенькой девушкой, которая улыбалась, флиртовала и даже время от времени искренне восклицала: «Да, я отлично тебя понимаю! Мы разрушаем мир!» Но тварь у выхода из туннеля беззвучно добавляла: «А мне-то что?»