Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксенов

Вряд ли они с такой выси на земле что-то или кого-то выискивают – раным-рано уже мышатинкой или курятинкой перекусили, кайф в поднебесье теперь ловят. Хоть позавидуй.

И я бы с ними полетал. Обзор оттуда – закачаешься, представить можно. Москву – нет, но Таху-то уж точно видно.

Ну и Черкассы.

Полетал бы.

Кричат все, кому не лень, как ополоумели, – вороны, галки, воробьи, скворцы и ласточки, – хоть уши ватой затыкай. Еще и курицы, кто испугал их будто, раскудахтались. Одна ростится где-то – снеслась наконец-то. Парунья, косясь на небо глупым круглым глазом, квохчет – беспокоится. Цыплята, раскатившись по мураве, как шары по бильярдному столу, пикают; в траве запутался и, смотришь, завалился – сам выбирается, никто ему не помогает. Дурдом. Еще и Буска вдруг разгавкался, молчит обычно. Шумно кругом, вот он и нервничает. Или решил: все, мол, галдят кругом, а я чё, рыжий. Не рыжий он у нас – избура-серый, бусый ли, по-другому, а потому и назван папкой: Буска. Кот еще как-то не орет. Сорвал голос в марте, понадрывался с утеху. Мурлычит сипло, как простуженный. Пропадал где-то в медовом, килди-милди, месяце, как говорит папка, – на днях только вернулся. Исхудал, нет ли, и не поймешь – косматый, как клок где попало и не один сезон провалявшейся пакли, в колтунах, как в подвесках, да весь в репье еще к тому же, как в маскировочном халате, – раз партизанил. Липучки с морды лишь содрал – чтобы хоть свет ему маленько в зенки брезжил. Натерпелся на чужбине – подхалимничает. И от меня слова доброго ждет, чего-то вкусного ли – не дождется. В глаза мне, как салага дяденьке, заглядывает. Это пока. А дай поесть ему, поест и, что ты есть на белом свете, сразу же забудет – сволочь неблагодарная, поэтому. Ерошка. И его не мы назвали так, а папка. Всех котов у нас, которых помню, независимо от их породы и масти, Ерохами кликали. Мама говорит: «Нельзя кошек и скотину называть человеческими именами». Папка в ответ: «Ну а Ероха – разве человеческое? Было бы Ерофей – тогда бы да. Кобель у Плетикова – Гитлер». – «Ох, – мама говорит, – ты и наскажешь. Гитлер-то, имя разве человечье?» Папка: «Ну а какое же?.. Уж точно, баба, не кошачье». – «Святых таких, одно знаю, не было», – говорит мама. «Опять заладила… Святые», – скажет ей папка раздраженно. Дальше уж мама не перечит. Ну а Ероху так и называет: Конь лохматый. Паразит ли. А когда положит ему на блюдце сметаны, скажет, глядя на него с сочувствием: «Лопай, лопай… конь несчастный». Ероха слушает да ест. Хоть как его вы назовите. Собак люблю, кошек – не очень.

Я по Ерохе не соскучился, и год он прошатайся где-нибудь и одичай там окончательно, не затоскую, но нет его дома, и мыши обнаглели – непорядок. Видел вчера, зашел на кухню молока выпить, одну – на стол по ножке, как дядя Миша Винокуров, когда пьяный, без когтей на столб электрический, взобраться силилась. Шикнул, притопнул на нее – на пол, словно комок сырой грязи, шмякнулась, но шустро юркнула под шкаф. Папке сказать – тот сразу на нее поставит плашку. И ждать после будет, когда поганая воровка попадется, и спать не будет ради этого – азартный. Пока не стану говорить – к нему пока не подступиться.

Мама и Нинка брезгуют мышами. Не только ими. Еще и толстыми, жирными гусеницами жуков-навозников или, как их иначе называют, носорогов. Когда мне надо, этим пользуюсь – осечек не было пока.

По правде сказать, и его, Ероху, мыши не особенно боятся. «Рядом ходят, – говорит мама, – как товаришшы, чуть не в обнимку, тьпу ты, будьте вы неладны». Знают, что он у нас вегетарьянец – прослыл, наверное, на всю округу. Жрет сырые огурцы, клыки-то как-то не сломает, репу, брюкву и картошку прямо со скорлушой – те лишь хрустят, как в мясорубке. Да от сметаны и от молока пока не отказывается – не дозрел еще до полного отказа от животной пищи. Мышей и птичек он давно уже не ловит – остыл к промыслу. Но все же, лодарь, хоть бы поприсутствовал – так, для острастки. Дома, шатун, передохнет немного, откормится и отоспится, и опять в дальние палестины, в края неведомые уберется.

Будто и не кот Ероха, а Ерофей Павлович Хабаров, по прозвищу Святитский, землепроходец, бывавший, кстати, и в Ялани. Да кто тут только не бывал! На перепутье. И кстати – тоже из поморов.

У Буски зубы на Ероху чешутся, слюна течет, как на похлебку. Был бы и рад, наверное, его, однодворца своего малого, прижулькнуть где-нибудь, от глаз наших подальше, да понимает, что нельзя. Не объяснить ему, что можно. Жизни уж не лишать его, бродягу, а проучить лишь. Опять же его, Буску, вряд ли устроит такой половинчатый вариант. Хоть и не волк, но тоже зверь ведь, раб инстинктов.

Брожу по ограде, клюю носом – не выспался. Не запнуться бы за что, на грех, и не упасть бы прилюдно. Да на петуха бы не нарваться – опасаюсь. Взлетит сзади, когтями по спине, как альпинист в шипованных ботинках на снежную вершину, мне на голову и долбанет клювом, как ледорубом, по темени – за ним не станет. Я и без кепки даже, голоушем. Был когда-то, да не так уж и давно, и у Чеславлевых вредный петух. Марфа Измайловна его Красноголовым Депутатом величала, а дед Иван – Отяпой Лупоглазым. Кто такой депутат, знаю, а кто такой отяпа – нет. Что-то такое, значит, что одно другого стоит, если подходит к одному. Тоже клевался оголтело. Но тот, чеславлевский, куда был нашего смирнее – из-за угла, как тать-убивец, не наскакивал. А этот может. Чомбо и Мобуту.

С Рыжим вчера чуть не рассорились. Позавчера в футбол немного погоняли. После покоса, до кино. Унес Рыжий мячик к себе, в ограде бросил. Кобель у них, Загря, – весь изодрал его на лоскутки, как рукавицу. Рыжий: а я-то, дескать, тут при чем, не я же грыз! Еще бы ты, мол, не хватало. Тогда бы только зубы тебе выбить. Когда Буска проходит безмятежно и неторопно мимо дома Чеславлевых, как по нейтральной будто территории, у Загри, который лежит в это время на поляне возле палисадника, шерсть на загривке становится дыбом и нос сминается в гармошку. У Буски хвост даже не дрогнет, висит поленом, как обычно. Даже не рыкнет в сторону соседа, глаз не скосит, словно того и нет в природе. Что я тогда испытываю? Гордость. А уж про папку и не говорю.

Он, папка, мельком бросая на меня острый взгляд, из себя, вижу, выходит. Встал с койки, будь добр, будь бодр. Такое у него правило. Сам, наверное, придумал. И кто правило это, постановление ли устное, не выполняет, тот… Ну, словом, может схлопотать. Речь про меня и про Коляна. До Нинки он и не касается. А маму сонной я не видывал. Не только я, никто, наверное.

Глаза изо всех сил пялю, чтобы против моей воли они не закрылись и чтобы спящим не казаться. А то терпенне лопнет у него, у папки, встряхнет меня так, что сон надолго из моей головы вылетит и когда в нее вернется, неизвестно. Знаю. Испытано. Чтобы проснуться окончательно, способ такой мне не подходит. Как-нибудь уж и сам, думаю, справлюсь с одолевшей меня не вовремя сонливостью, без папкиной помощи, и держаться от него стараюсь подальше, и больше быть к нему спиной. Чай, и минует.

Так я, получив строгий выговор с занесением в личное дело и домашнее задание за поздние, как выразилась Нинка, гуляния под луной, в ограде навожу порядок. Щепы, прутья, палки накопились в ней со времени последней уборки – в подсобку их уношу. Валяется ли что не там, где положено, – доски, мешки, колун или лопаты, – на место определяю. Это как будто мы с Коляном виноваты. Так папка нам и говорит: где мы… ну, это… дескать, какаем… там и штаны, мол, оставляем. Горькая неправда. Само оно все как-то по ограде разбредается. И не такой уж непорядок: память-то если есть, где что находится, отыщешь.