Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксенов

В Ялани неба только больше.

Завел мотоцикл. Поехал.

На первой скорости. Виляю по дороге – нарочно. Кривые линии колесами рисую.

Пою. На весь лес:

Гварда де луне,

Гварда де каре!

Там-па-па-пам,

Па-пам-па-па,

Па-пам-па-пам-па!

Не выдумываю. Не сочиняю. Песня-то есть такая и на самом деле, не наша, итальянская. На магнитофоне у меня она записана. Часто слушаю. Но слов итальянских я не знаю. Так, как запомнил их, так и пою. По-тарабарски. Но не в словах тут дело, в другом чем-то. Под настроение мое мотив подходит. Да и слова, наверное, те – то же. Как-нибудь выучить их надо будет. Выучу.

Дождь припустил, заставив меня умолкнуть, в лицо хлещет. Хоть и еду не на запад, а на север. Ветер, значит, поменялся. Глаза от дождя щурю – совсем-то их не закрываю, чтобы в кювет с дороги не свернуть. Плащ не застегнут. Рубаха и штаны тут же промокли. Капюшон с головы сорвало – сразу и волосы – как будто искупался. Хорошо, думаю, что письмо Танино убрал из кармана и спрятал его в гараже под подушкой. Приеду, думаю, и прочитаю – что-то еще вдруг, новое, мне в нем откроется, и что-то, может, пропустил.

Все слова, что Таня мне сказала, вспоминаю, каждую фразу. С первой до последней.

Ливень скоро прекратился. Но луж новых добавил. И прежние разрослись. Темное небо мутно в них отсвечивает.

Из ельника выезжаю – передо мной Ялань – как на ладони. Полоса на северо-западе, над ельником, светлая – золотая.

Село тихое – спит.

И Галя спит – о ней подумал.

Не доезжая до Чеславлевых, заглушил мотоцикл, к дому нашему его бесшумно подкатил. Приткнул к поленнице.

Дождя нет. Но с карниза дома, с электрических проводов и с листьев березы капает.

Через забор в ограду перелез.

Буска внизу меня уж поджидает. Ластиться начал.

– Не лезь, – шепчу ему. – Предатель.

Лезет.

В гараж зашел.

Разделся.

Волосы вытер полотенцем.

Лег, проговаривая Танины слова: Может, до завтра… я не знаю.

Веки сомкнул, и тут же будто:

Вижу, чуть не до смерти ужасаясь, бежит, проворно семеня длинными, как у верблюда, ногами и широко распахнув огромные, как у грейфера, мандибулы, с Балахнинской горы на меня муравей, размером с лошадь, и кричит мне голосом Коляна:

– Олег, вставай! Надо позавтракать, и – на покос!

Срываюсь с раскладушки, в офицерском плаще, валяющемся рядом с раскладушкой на полу, путаюсь, плечом о стену ударяюсь, падая, и говорю:

– Ну, ё-моё! Когда же выспаться дадут мне?

Утро. Солнечно. Ни облака на небе. Как на Пасху. Нынче – который день уж так стоит. Ну а на Пасху – совпадает. Я в этом уверен. И папка так же скажет. Да и наука подтвердит.

Сейчас ни облака. Ночью были. Серебристые. Зрелище, следует отметить, что надо. Рыжий сказал бы: Охренеть! И лишь по северу, больше нигде – для них обычно. На южном склоне неба, если бы не луна, ночью уже было бы сумрачно – конец июля. Будто не наши – внеземные. С удаленного от нас на тысячи парсеков, потаенного угла Вселенной. Из созвездия Центавр. Откуда ближе ли – из Тау Кита. Где нет атмосферы и душно, но жители все там радушны.

Пашка Сотников поет. Таким же голосом, как у Высоцкого. Похоже. Порвали парус как затянет, околеть можно. Даже и стекла в окнах дребезжат, и в пустых стаканах отдается.

Сюда попали – заблудились. Не мудрено – в космических-то лабиринтах, во тьме кромешной. За миллиарды лет и добрались. Не от Исленьска. Ялань приметили – зависли. И никуда теперь уже как будто не торопятся. Наши сказочно так не мерцают. Свет в них самих, или так кажется, внутри, рождается – не отраженный. И, набежав, сползают с неба наши, местные, за горизонт, а эти – гаснут. Вроде как удаляются, но вот не вдоль земли, а в глубину небесную – туда, откуда появились.

Звезды просвечивают через них – прозрачные. Не отводил бы глаз – красивые такие. Ну не глаза, конечно же, а облака. Если еще и смотришь не один на них, тогда уж вовсе, если еще и… но не важно. Загадочные, как и сам космос. Не раз их спрашивал: откуда вы? – не отвечают.

Как-то Колян, рыбачили мы с ним весной с ночевкой на Кеми, когда он здесь еще учился, в школе, что-то талдычил мне про эти облака, да я тогда вполуха его слушал. Начитается до отупения журналов «Знание – сила», «Наука и жизнь», «Земля и Вселенная» – ими, журналами, уже кладовка вся у нас забита, папка грозится все их сжечь, – как уж начнет из них рассказывать мне что-нибудь, не остановишь. Мол, марсианские каналы – это сеть жизни, брат, или оптический обман?.. Ну, и не знаю, что тебе сказать, но, дескать, очень интересно. А тут вода в реке бормочет монотонно, в костре дрова трещат однообразно да он, Колян, еще: бу-бу, – хором меня не убаюкали бы – и, вдруг налим начнет клевать, а ты пропустишь, и можно с берега скатиться. Молчу – будто слушаю, а думаю про свое – о наболевшем. То про какие-то каналы, мне там хоть сети, хоть обман.

Но про парсеки уяснил: это как наши километры.

Пока не август-то, для этих чудных облаков вроде и рано. Но вот явились. Правда, и август – тот уже не за горами. Скоро и в школу. Ладно, в Ялани бы, а то куда-то еще ехать.

«Не заметишь, как и подойдет, – говорит мама. – И промелькнет как, не увидишь. Я вот… и будто не жила, и жизнь прошла как, не заметила».

Да, не заметишь! С этим-то покосом. Век для меня уже как будто тянется. Ей говорить легко – ее не манит на рыбалку.

В небе лишь полосы от реактивных самолетов – крест-накрест, белые на голубом, – расплываются, кудрявясь. От кромки ельника до кромки, они, как дужки над селом. Взялся за них, поднял – понес, кто в силе. Ялань в нем, в ельнике-то, как в лукошке. Вот и ее, Ялань, куда не утащили бы – опасно. То неизвестно, где окажемся. Среди китайцев. Боже, упаси, – так бы, вздохнув, сказала мама. И я за ней, не вслух-то, повторю. Куда, куда, но только не к китайцам – совсем чужие.

Ворчу. Как дед старый, по словам мамы. В таком плохом я настроении. Хоть и не часто, но случается. Живой человек, не робот. И сердце у меня не нейлоновое. Пусть и не болит, но клокочет.

Кто-то слабого обидел и хохочет,

Кто-то трусом оказался и скулит…

Понятно.

В такую рань меня подняли.

Коршуны кружат. Плавно. Крыльями не шевеля. Скользят словно. Лень их сосчитать: не один – несколько. Парят, как планеры. Едва их – черточками – различаешь. Еще не жарко, но они уже, если прислушаться, канючат – дайте им пить! Ага. К Кеми спуститесь и напейтесь. Кого-то просят, кто-то на блюдечке, как немощным, им будто должен поднести. Или к Бобровке – родниковой, им бы и там воды хватило. В Бобровке – вряд ли, пьют в Кеми, – вода значительно теплее. А в ней, в Бобровке-то, – как лед.