Черноводье - Валентин Решетько

Толпа довольно загудела:

– Молодец, Анна, догадалась!

Другие предупредительно зашикали:

– Тише вы, а то услышат!

Анна между тем на скорую руку вымесила тесто и стала раскатывать лепешку. Затем распустила пояс на юбке и спрятала под кофту раскатанный сочень. Примотала его к животу холщовым полотенцем. Следом за матерью спрятала лепешку и Настя.

Жамовы выходили из трюма последними. Лаврентий осторожно пробирался с узлом на плече вслед за Прокопием Зеверовым, который нес на руках мать, старуху Евдокию. Когда Лаврентий вышел на палубу, Прокопий уже спустился на грязный берег, размешанный многочисленными ногами, и выбирал место, куда положить мать.

Евдокия слабым голосом просила сына:

– Прокопий, ты меня на травку положи! Слышь, Прокопий?

– Слышу, мама! – Прокопий шел среди сваленных на землю узлов, обходил группы людей, перешагивал через валежник, отжимая собственным телом кустарник, оберегая мать, пока, наконец, не выбрался из толчеи. Около калинового куста, цветущего белыми блеклыми цветами, положил мать на траву. Сняв с себя пиджак, он скатал его и подсунул под голову старухе.

– Ты, мам, полежи покуда, мы сейчас вещи сюда принесем, – проговорил Прокопий, поднимаясь с колен.

Евдокия лежала тихо. Она благостно улыбалась, повернув лицо к солнцу, и нежно гладила траву, еще совсем мягкую, изумрудно-зеленую.

– Осподи, дождалась! Думала, помру и солнышка не увижу! – Она внимательно посмотрела на сына и слабым голосом проговорила: – Ты иди, Прокоша, робь, а я тут полежу…

Прокопия кольнуло в сердце. Мать назвала его давно забытым детским именем. Он не мог оторвать глаз от старческих рук, изрезанных синими набухшими жилами, которые нежно гладили мягкую траву. Прокопий отвернулся. Он судорожно вздохнул, с трудом проглатывая ком, подступивший к горлу.

Лаврентий одним взглядом охватил место высадки. Прямо перед ним глинистый берег, заросший кондовым пихтачом вперемешку с высоким осинником. Слева – глубокая заводь, в которую впадал небольшой ручей; справа – вверх по реке набирал высоту яр, обнажая ободранный бок из красной глины, на котором, чудом зацепившись, кое-где росли малорослые кустики. Прямо против баржи в глубине леса стояла большая палатка. Рядом с палаткой у входа дымился небольшой костер. У костра стоял Талинин и рядом с ним – чернявый остроносый мужик в полувоенной форме, подпоясанный широким ремнем, на котором болталась револьверная кобура.

Скользнув по палатке взглядом, он повернул голову и увидел, как Прокопий положил мать под цветущий куст калины.

– Чего встал! – прикрикнул недовольно Стуков.

Лаврентий оглянулся, посмотрел коменданту в глаза, по лицу у него пробежала легкая судорога:

– А мне торопиться некуда, начальник; я уже приехал! – И тут же подумал: «Место-то хреновое, могли бы и получше выбрать. Высадили в самую грязь!»

– Проходи, проходи! – торопил Стуков.

– Иду, не ори! – Лаврентий шагнул на сходни.

– Где мука? – Комендант подозрительно сверлил Анну глазами.

Анна испуганно сжалась, у нее похолодело все внутри.

– Откуда мука, всю съели!

У коменданта на лице заходили желваки.

– Жамов, остановись!

Лаврентий повернулся на голос.

– Бросай узел!

– Ищи! – процедил сквозь зубы Лаврентий и сбросил узел на палубу.

– Вам че?! – зло накинулся на остальных Стуков.

Анна, Настя и Иван положили свои узлы.

Конвоиры стали усердно ворошить пожитки, но ничего не нашли. Вахитов даже ящик с инструментами опрокинул. Зазвенев, инструменты рассыпались по палубе.

– Тише ты! – не сдержался Лаврентий. – Не видишь, инструменты.

– Осподи! – переживала Анна. – Хотя бы обыскивать не стали! – Она чувствовала, как сырое тесто под кофтой буквально жжет ее тело. Женщина боялась, что сейчас не выдержит, поправит примотанный сочень рукой, и обман откроется.

– Ничего нету! – доложил конвоир.

– Сматывайтесь отсель быстрее! – Стуков подозрительно переводил взгляд с одного спецпереселенца на другого.

Анна подхватила свою поклажу и быстро сбежала на берег.

«Кажись, пронесло!» – мысленно перекрестилась баба. Следом за Анной сошло все семейство.

– Пойдем, сосед, к моим, там свободнее! – предложил Прокопий, забирая свои вещи.

Зеверовы и Жамовы стали пробираться по берегу сквозь людской муравейник к калиновому кусту, где осталась лежать старуха Евдокия.

Лаврентий с узлом на спине ломился следом за Прокопием. В траве, поперек свежепримятого следа, лежала сваленная ветром пихта. Дерево ощетинилось полузасохшими, точно выкованными из железа сучьями. Лаврентий попробовал протиснуться боком между омертвевшими сучьями; мешал узел, и он больно напоролся о торчащий гвоздем обломок сучка. От резкой боли потемнело в глазах. Лаврентий в бешенстве скинул узел на землю и с ожесточением начал выламывать сучья из подгнившего ствола ударами ног, чувствуя, как сквозь подошву сапог в ступни отдает жгучая боль. Лаврентий свирепел все сильнее, яростный мат вырвался из перекошенного рта, на губах закипела пена.

Иван растерянно остановился и смотрел на беснующегося тестя. Затем сбросил свой узел и кинулся к Жамову, крепко обхватив его руками.

– Дядя Лаврентий, опомнись!

– Сволочи, сволочи! – бессвязно хрипел Жамов, вырываясь из крепких объятий зятя.

– Да опомнись же! – Иван сильно тряхнул Жамова.

Также внезапно, как вспыхнул, так и прошел приступ ослепляющей ярости. Лаврентий уже осмысленно посмотрел на зятя и тихо попросил:

– Отпусти, Иван!

Кужелев разжал руки.

Лаврентий обессиленно опустился на злополучный ствол и, морщась от боли, стал потирать избитые ноги. Затем поднял голову и посмотрел на родных, глядевших на него испуганными глазами. Мужик виновато улыбнулся.

– Че, думали, тятька с ума сошел? Не-е-т, не сошел пока! Не дождутся!..

Совсем рядом, за деревьями, запричитала Дарья Зеверова. Жамов поднял голову:

– Евдокия, однако, отмучилась! – грустно проговорил Лаврентий и поднялся с валежины. Анна часто закрестилась.

Старуха так и лежала под кустом, вцепившись маленькой высохшей ручкой в нежно-зеленую траву. Около нее на коленях стояла сноха и тихо голосила. Здесь же стоял, опустив голову, Прокопий и три сына. Младший, Генка, точная копия матери, невысокий, полный, круглолицый, плакал навзрыд, хлюпая покрасневшим носом. Николай, с неизменной гармонью, прижал к себе плачущего племянника.

Прокопий глухо застонал и бессильно опустился на траву.

Он смотрел на спокойное, ставшее вдруг чужим лицо матери, и в груди у него постепенно зарождался страх. Ему стало ясно, какая неумолимая, безжалостная сила занесена над их головами.