Страшная дорога свободной личности - Илья Росляков

в кино, означает событие, которое запускает сюжет и определяет действия героев, но само, будучи абсурдной деталью, остается неинтересным для публики. Анекдот звучит так:

Два человека сидят в вагоне поезда, один спрашивает другого: «Что это лежит на багажной полке?» — «А, это Макгаффин» — «Что такое Макгаффин?» — «Ну это такая штука для ловли львов на Шотландском нагорье» — «Но на Шотландском нагорье нету львов» — «Вот видите, как он эффективен!»

Замечу, что Жижек напрямую связывает этот отсутствующий объект и кантовскую «вещь в себе» — да и вообще, все, что человечеством понимается как возвышенное, трансцендентное: «Возвышенным является такой объект, при созерцании которого мы можем постигнуть саму эту невозможность, эту перманентную неудачу репрезентации, представления вещи».

Появление Другого, становление символического порядка связывается Лаканом с Эдиповым комплексом. Напомню, психоанализ понимает Эдипов комплекс как появление эротического влечения ребенка мужского пола к матери, которое преодолевается за счет страха кастрации. По Фрейду, ребенок обнаруживает на пути удовлетворения своего влечения к матери конкурента в лице отца, значительно превышающего его по силе. И у него формируется страх того, что если он попытается реализовать свой эротизм по отношению к матери, то более сильный отец кастрирует его. Именно это служит пружиной позитивного разрешения Эдипова комплекса: мальчик откладывает реализацию своего влечения, идентифицируясь с отцом — он хочет стать таким же сильным, как отец, чтобы реализовать свое влечение впоследствии.

Фрейд простраивал далеко идущие связи между Эдиповым комплексом и культурой. Он считал, что именно с Эдипова комплекса, который утверждает в психике ребенка «принцип реальности» наряду с «принципом удовольствия», начинается окультуривание ребенка и его вхождение в социум. Таким образом, страх кастрации оказывался в ядре социализации человека.

Развивая эту мысль, Лакан рассматривает утверждение символического порядка, то есть социализацию ребенка, как нечто омертвляющее его, вменяющее ему некую травматическую утрату, и называет эту утрату «символической кастрацией» Именно эта «символическая кастрация» и находится, таким образом, в ядре субъекта — пустотного Реального, которое и запускает структурирование символического порядка (ибо вместо матери как реального объекта влечения в Эдиповом комплексе у Лакана социализацию фактически запускает заведомо недостижимый отсутствующий объект). Вот как Жижек поясняет это, ссылаясь на психоаналитика, ученика Фрейда Отто Фенихеля:

«Фаллос — это объект, дающий тело самому наличию некоторой фундаментальной утраты. В фаллосе утрата как таковая получает позитивное существование.

Здесь уместно будет вспомнить интепретацию Отто Фенихелем непристойного жеста, называемого в Германии «длинный нос» (die lange Nase). Рука, поднесенная к лицу, и большой палец, приставленный к носу, намекают на эрегированный фаллос. Обычно считается, что смысл этого жеста — просто-напросто хвастовство перед соперником: смотри, какой «он» у меня большой, не чета твоему. Фенихель не отвергает такое примитивное объяснение этого жеста, а слегка изменяет его: логика оскорбления всегда предполагает подражание той или иной черте противника. Но тогда возникает следующий вопрос: а что оскорбительного в подражании, которое указывает на то, что другой обладает длинным и сильным детородным органом? Ответ Фенихеля таков: данный жест — только половина «высказывания», окончание которого опускается; целиком его надо понимать так: «Твой фаллос большой и сильный, но несмотря на это ты бессилен. Ты не можешь им причинить мне вреда».

Таким образом, противник ставится перед насильственным выбором, который, по Лакану, и определяет опыт кастрации. Если противник не в силах ничего сделать, то с этим он и остается, однако если он станет что-то доказывать, то любое доказательство им своей силы обречено функционировать как «отрицание»; то есть как сокрытие его фундаментального бессилия, как хвастовство, которое просто подтверждает «от противного», что он ничего не может. Чем больше он сопротивляется, чем больше показывает свою силу, тем яснее становится его бессилие».

Я привел этот специфический пассаж, чтобы показать, что именно эта метафора кастрации становится в современной западной философии ни много ни мало способом понимания субъекта. А суждения о бессилии фаллоса, без сомнения, есть иллюстрация представлений о бессилии мужского, которые созрели на Западе в последние десятилетия и которые в полной мере проявились в рассуждениях Жижека о действиях России.

Теперь хотелось бы обсудить вторую важную сторону этой проблемы, связанную с кастрацией. Обратим внимание, что если Фрейд в начале века говорит еще только о страхе кастрации, который находится у истоков социализации человека, то есть становления субъекта, то Лакан и Жижек — уже о совершившейся (или совершающейся) «символической кастрации», которая фактически и есть сам субъект — то самое Реальное. Налицо определенная эволюция, пройденной самой психоаналитической традицией.

Психоанализ был главным теоретическим источником той трансформации представлений о мужском и женском, которая произошла на Западе в XX веке, хотя само по себе исследование мужского и женского принципа никогда не было в центре его внимания. Именно в психоанализе было положено начало концепту сексуальной революции. А сексуальная революция, как было показано ранее, по самой своей структуре и логике вызвала глубокое угнетение мужского начала. Напомню в этой связи лишь одно важное обстоятельство: феминистское движение добилось окончательного успеха только тогда, когда феминистки поняли, что главным орудием в их борьбе против патриархата является как можно более радикальная либерализация сексуальной сферы.

Первостепенное значение имело, конечно, само открытие роли сексуальности в психической жизни субъекта, сделанное Фрейдом. В начале XX века многие стали обсуждать роль сексуальности — это и известный нам Вейнингер, и русский философ Василий Розанов, и другие — однако именно открытия Фрейда по-настоящему раскрыли значение этой сферы и изменили отношение к ней.

Самого по себе этого было бы, конечно, недостаточно для начала сексуальной революции. Однако уже сам Фрейд в конце жизни стал расширять границы применения своей методологии за пределы психологии личности, распространив ее в первую очередь на сферу культуры и истории. Мы уже рассматривали модель первобытного общества, построенную им в работе «Тотем и табу», которая предполагала универсальный факт убийства братьями своего отца-патриарха и последующий переход к матриархату. В дальнейшем Фрейд развил эту модель применительно к истории еврейского народа в своей последней работе «Человек Моисей и монотеистическая религия». Там он, кстати, отмечает, что сыновья испытывали по отношению к отцу-патриарху страх кастрации. И выдвигает гипотезу о том, что Моисей был убит евреями в ходе бунта, а затем чувство вины за его убийство способствовало созданию культа монотеистического бога Яхве. Так, по его мнению, родилась монотеистическая религия.

Такая тенденция к распространению психоаналитических подходов на социальные, исторические и даже политические вопросы была быстро подхвачена последователями Фрейда. Психоанализ вообще оказался необыкновенно плодовит как базовая методология для гуманитарных исследований и философии. К этому мы еще вернемся, а