История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

Единственное, что он сам поощрял бы, это гастрономию.

— Да что ты, в самом деле! — выхожу я из себя. — Ты не понимаешь, что это было предвосхищением Великого Века. Сколько знаменитостей проявило себя в ту эпоху: Рабле, Клеман Маро, Луиза Лабе, Морис Сэв, Ронсар, Монтень, Жан Гужон, Челлини и милейший Пьер Леско, который по заказу Франциска Первого реконструировал Лувр…

— Что с того, что ты ремонтируешь Лувр, это ещё не повод считать, что тебе всё можно, — говорит поучительно Толстяк. — Мальро там сейчас наводит блеск с замшей, ему что, за это памятник ставить?

— Нет, — соглашаюсь я, — не за это!

Юноши, которые тянутся к девушкам как мухи к мёду, присоединяются к нам. Они нас жалуют сдержанным вниманием. Один из них, тот, у которого прыщей больше, чем пуговиц на сутане, услышав, что мы говорим об эпохе Возрождения, считает нужным добавить свою крупинку соли. Похоже, этот коржик готовится к экзамену на учёную степень. Его папа работает в Импорте-Экспорте, и от него ему достанется чековая книжка. Ну и понятное дело, чтобы покупать какао и тапиоку у молодых африканских народов, а затем продавать их европейским оптовикам, надо быть образованным.

Месье прыщавый начинает нам грузить про Реформу. Он нам рассказывает про Лютера, тогда как Берю интересует больше Байярд[106]или Прекрасная Ферроньера[107]Франциска Первого. Религия для Берю — это нечто такое, что ему не очень даётся. Он верит в Бога, как и все люди. Он не против, если будет немного латыни на похоронах, и он допускает крещение и первое причастие, потому что там можно вмазать и закусить, но не надо ему заправлять арапа по поводу католического раскола. Он не рыцарь печального Кальвина[108]. Его лицо скучнеет, как приспущенный флаг, и он начинает изучать зубной кариес кончиком языка со звуками, напоминающими шипение гадюки.

В самый разгар дискуссии раздается звучный храп. Напоминает ракету на мысе Каннаверал в ту минуту, когда инженер, в обязанность которого входит включать зажигание, кричит «В Бога мать…» на английском языке.

Мы смотрим на коннетабля Дюгеклена, который насапывает, при этом козырёк его шлема находится на уровне открытого рта.

— Вот видите, молодой человек, — делает замечание Бугай, — как ваши рассказы подействовали на мадам!

Чувак, претендующий на степень, опешил и сразу умолк. И вдруг я вижу в нескольких шагах отсюда на банкетке Франциска Первого с большим животом.

— Смотрите, — показываю я. — Вон там сидит Франциск Первый!

Толстяк идёт к упомянутому. Тот представляет собой старого подагрика, и ещё у него должны быть расширение вен и грыжевый бандаж. Его черная борода почти отклеилась.

Берю наклоняется и разглядывает его.

— Думаешь, у настоящего была такая же несчастная рожа погорельца, Сан-А? — спрашивает он в мою сторону.

Франциск Первый всё никак не может понять, что речь идёт о нём. Он смотрит на своего собеседника с испуганным видом, смешнее не бывает. Получив поддержку в виде смеха с нашей стороны, Его Величество не чувствует под собой ног.

— У него действительно был мамон как мяч регби? — продолжает он, похлопывая по животу несчастного. — И он к тому же был косой? А дрыжки, прикинь, почти как у Людовика Пятнадцатого!

Он хватает отклеившийся конец бороды и отрывает её.

— Его ловушка для макарон, наверное, держалась покрепче этой, иначе он терял бы её при каждом поцелуе!

— Мадам, прошу вас! — протестует безбородый Франциск Первый, уклоняясь от безжалостной руки расходившейся Джоконды.

Берю потешается. Ситуация как нельзя кстати, так считает наш дорогой, наш чуткий поэт.

— Я же не виновата, что вы в моём вкусе, приятель, — отвечает он самым что ни на есть женским голосом. — Вам бы лучше подошёл прикид мужика Мишлена[109], а вообще в вас есть всё, чтобы лишить покоя такую женщину, как я! Лицо у вас хоть и белёсое, но если принять несколько чашек горячего чаю, это можно поправить.

Присутствующие топают ногами. Тип, оказавшийся в неловком положении, старается сохранять достоинство, но это непросто, если ты живёшь в шестнадцатом округе и на тебе шмотки шестнадцатого века. Наконец он ретируется, что вызывает некоторую досаду у моей милой хозяюшки.

— Это Эмир Камальпарту, — объясняет она.

Берю услышал и отстаёт от него.

— Надо предупреждать. Значит, это у него от рождения. А я-то думал, что у него что-то с печенью.

Затем, поворачиваясь ко мне:

— А какой цвет лица был у Франциска Первого?

— Цветущий. Он был весёлым малым, изящным, любил жизнь и красивых девушек. Его двор был самым скандальным в Европе. Как только он замечал какую-нибудь хорошенькую женщину, у него тут же появлялся зуд в пестике.

— Ты слышишь, Берта?

Но Берта продолжает свой праздник авиации. В эту минуту она озвучивает фигуру высшего пилотажа эскадрильи вампиров. Её Жюль осторожно будит её ударом ноги по большой берцовой кости. Нежный полевой цветок выключает мотор и ворочается. Из-под шлема она спрашивает Берю хриплым голосом, почему он её будит посреди ночи. Толстяк приподнимает козырек её шлема, открывая нам пунцовую мордень слонихи.

— Ты закрыл ставни? — бормочет она спросонья.

Она смотрит вокруг себя и приходит в сознание.

— Прошу пардон, — чирикает лесная пташка, — я, кажется, задремала. Чем мы занимаемся?

— Мы продолжаем говорить о Франциске Первом, — осведомляет Толстый Херувим. — Похоже, он был половым разбойником, не так ли, Сан-А?

— Малая и большая Истории изобилуют такими любовными достижениями!

— Его двор, — переводит Берю, — это был настоящий бордель. Он жарил всех тёлок, которые оказывались в его видимости.

Коннетабль снимает шлем. Она хочет слышать всё.

— Говорят, что он ублажал своих фавориток до десяти раз за ночь!

Девушки давятся, смутившись от арифметических данных. Что касается Берю, он качает головой.

— Представляешь, аппетит! У него в труселях был отбойный молоток, не иначе!