Сущность зла - Лука Д'Андреа

— Мы друзья, так ведь?

— Минут десять, может, чуть больше.

— Что до меня, этого достаточно, чтобы воздвигнуть целые царства.

— Хорошо, мы друзья. Выкладывай, что у тебя на уме.

Я отхлебнул чаю.

— Я хотел бы расспросить Макса о Блеттербахе.

Улыбка исчезла с губ Верены. Глубокая морщина пролегла между бровями. Всего на одну секунду: потом ее лицо разгладилось.

— Разве в Туристическом центре тебя не нагрузили брошюрами?

— Брошюры брошюрами, — осторожно ответил я, — но я бы хотел побольше узнать об убийствах восемьдесят пятого года. Из чистого любопытства, — добавил я после паузы.

— Из чистого любопытства, — повторила она, вертя в руках чашку. — Чистое любопытство по поводу одной из самых скверных историй в Зибенхохе, да, Сэлинджер?

— Такова моя природа, — произнес я самым легкомысленным тоном, пытаясь обратить все в шутку.

— Бередить старые раны? В этом твоя природа?

— Я не хочу показаться…

— Ты не кажешься. Ты такой и есть, — отрезала она сухо. — Теперь забирай свою бутылку и уходи.

— Но почему? — удивился я такой запальчивости.

— Потому, что я с восемьдесят пятого года не могу справлять свой день рождения: такой причины тебе достаточно?

— Не…

Да, 28 апреля. Ее день рождения.

Все для меня разъяснилось. Я покраснел.

Потом глубоко вздохнул:

— Может быть, Макс придерживается другого мнения. Может быть, он хотел бы рассказать и…

Я осекся.

Ненависть и боль. Вот что прочел я на ее лице.

Огромную боль.

— Это не обсуждается.

— Почему?

Верена сжала кулаки.

— Потому… — ответила она еле слышно, вытирая слезы. — Пожалуйста, Сэлинджер. Не говори с ним об этом. Не хочу, чтобы он страдал.

— Тогда, — сказал я, — почему бы тебе не поговорить об этом со мной?

Судя по тому, как менялось выражение ее лица, в уме Верены происходила яростная, жестокая битва.

Я молча дожидался ее исхода.

— Пообещай, что после не станешь с ним говорить.

— Обещаю.

«Б» — «брехня».

«Б» — «брехун».

«У» — «улыбка».

— Можешь довериться мне.

— Это ведь, — спросила она, — не для фильма, правда?

— Нет, это вроде как хобби.

Должен признаться: слово я выбрал неудачно. Однако, скажи я правду, она бы прогнала меня. В довершение всего я и сам не знал в тот момент, в чем она, правда.

Задавал ли я вопросы из чистого любопытства? Или же и для меня история Блеттербаха превратилась в наваждение?

— Что ты хочешь знать?

— Все, что тебе известно, — отозвался я с жадностью.

— Мне известно одно: я ненавижу то место. Ноги моей там не было с восемьдесят пятого года.

— Почему?

— Ты любишь свою жену, Сэлинджер?

— Люблю.

— Как бы ты относился к месту, где твоя жена потеряла частицу себя?

— Ненавидел бы его.

— Вот именно. Я ненавижу Блеттербах. Ненавижу службу мужа. Ненавижу его мундир. Ненавижу его охоту за браконьерами, его шоу перед вновь прибывшими, — она огляделась вокруг, — ненавижу эти проклятые корзинки с фруктами.

Она высморкалась, перевела дух.

— Макс хороший человек. Один из лучших. Но это дело оставило на нем свой след, и мне бы так хотелось уехать отсюда. Послать к черту Лесной корпус, Зибенхох, наш дом. Но это невозможно. Это как шрам, — она указала пальцем на полумесяц у моего виска, — только у Макса он вот здесь. — Она прижала руку к сердцу. — Ты можешь уехать, но унесешь свои шрамы с собой. Они часть тебя.

— Понимаю.

— Нет, — возразила Верена, — не понимаешь.

Но я понимал. Бестия тому свидетель.

— Должно быть, вам пришлось несладко, — посочувствовал я.

— Несладко? — фыркнула Верена. — Несладко, говоришь? Я собирала его по кусочкам. Бывали дни, когда я хотела бросить его. Уехать отсюда, оставить все. Сдаться.

— Но ты не сдалась.

— Ты бы бросил свою жену?

— Я бы остался.

— Вначале он не хотел говорить об этом. Я умоляла его обратиться к психологу, но он всегда отвечал одно и то же. Ему не нужен доктор, ему нужно немного времени. Время, твердил он, — прошептала Верена, качая головой, — это только вопрос времени.

— Говорят, время лечит.

— Пока не убивает, — с горечью возразила Верена. — А история бойни на Блеттербахе — настоящее проклятие. Ты ведь знаешь об остальных? Ханнес убил Хелену, Вернер уехал, ни с кем не попрощавшись. Собрал вещички и был таков. Да и до отъезда он почти не высовывался, редко когда можно было с ним обменяться словом. Он стал другим. Молчаливым, грубым. Было видно, что он не мог больше здесь оставаться. А потом Гюнтер.

Верена схватила себя за плечи, как будто ее била дрожь.

— Мне становилось страшно, когда они с Максом принимались разговаривать. Сидели часами вот тут, говорили и говорили, при закрытой двери. Не пили, благодарение Богу, но когда Гюнтер уходил, у Макса были такие глаза… — Верена запнулась, подыскивая нужное слово. — У него были мертвые глаза, Сэлинджер. Тебе бы понравилось, если бы у твоей жены сделались мертвые глаза?

Существовал единственный ответ на такой вопрос:

— Нет.

— Потом они стали реже встречаться. У Гюнтера была девушка, местная, Бригитта, у них все наладилось, дело шло к свадьбе. Гюнтер меньше времени проводил с Максом, и я была счастлива, что он от нас отстал. Без Гюнтера Максу вроде бы стало лучше. Но каждый год к концу апреля он становился другим…

Верена с силой повернула обручальное кольцо.

— Когда это случилось впервые, в восемьдесят шестом, мне исполнилось девятнадцать. В девятнадцать лет смерть — это что-то такое, что случается со стариками или с альпинистами, готовыми прыгнуть выше головы. Я даже подумала, что праздник пойдет ему на пользу. Отвлечет, знаешь ли.

— Ты ошиблась?

— В первый и единственный раз я увидела его в гневе. Нет, — поправилась она, — «гнев» — не точное слово. Я перепугалась, я спрашивала себя, стоит ли бороться за человека, который, похоже, потерял рассудок? В самом ли деле я хочу провести остаток своих дней рядом с безумцем? Но потом я поняла, что не ярость им овладела, а боль. Эви, Курт и Маркус были его единственными друзьями, и он видел, как кто-то их разрубил на куски. Я его простила, но никогда больше не справляла свой день рождения. Не справляла с Максом. На следующий год за день до моего дня рождения он заправил машину и поехал в старый семейный дом, чтобы напиться там в одиночку. С тех пор это стало привычкой, даже ритуалом. Неплохой компромисс: во всяком случае, Макс не кончил так, как Гюнтер или Ханнес.