Мой собственный Париж - Элеонора Браун

Поезд прибыл, и мы в него вошли, найдя два свободных места рядом. Мама поставила сумочку себе на колени и повернулась ко мне.

– Мне кажется, это замечательно, – сказала она. – Если кто-то может стать таким источником вдохновения для другого и даже не придать этому значения, то это значит, что мы постоянно сильно влияем на других людей каждый день и даже не догадываемся об этом. Представь себе все эти возможности.

– Ух ты, это звучит здорово, ma mére. А ты говоришь, что не понимаешь, какого черта происходит, – сказала я.

– Я по-прежнему не знаю, куда идет этот поезд, – сказала она. Ее голос выдавал прежние нотки тревожности. – И мне кажется, я забыла очки у Дженин.

Когда мы с мамой вернулись в Соединенные Штаты, я провела некоторое время с ней в Нью-Йорке. Она переехала в город, когда ей было девятнадцать, и никогда из него не уезжала. Она говорила о том, что никакое место в мире не сравнится с культурой и оживленностью Манхэттена. Она по-прежнему любит его, находясь уже на пенсии, но свою незамужнюю жизнь в Гринвич-Виллидж в конце 1950-х и в 1960-х годах она вспоминает как лучшее время своей жизни. Она была студенткой Нью-Йоркского университета и жила с двумя женщинами, которые взяли за строгое правило никогда не заходить дальше четырнадцатой улицы и не платить больше пары долларов за билет в театр. Они были волонтерами в театре «Провинстаун Плейхаус», расположенного на улице Макдугал, где они посмотрели первую постановку «Истории в зоопарке» Эдварда Алби и «Последней записи Крэппа» Сэмюэля Беккета.

– Почему бы нам не пройтись по Виллиджу? – спросила я, зная, что это было одним из ее любимых занятий. – Ты могла бы мне рассказать о старых временах.

Пешие туры были одним из ее любимых развлечений в молодости, хотя они теперь были грустными, так как большинства ее любимых мест уже не существовало. Дешевые богемские убежища превратились в модные хипстерские бары. Дома художников превратились в дорогие лофты для управляющих биржевыми фондами. Тем не менее еще было достаточно остатков старого Нью-Йорка, которые можно было собрать.

Наша прогулка началась там же, где и всегда – на Шеридан-Сквер, у квартиры, в которой она жила с двумя подругами, которые носили фланелевые рубашки и короткие стрижки. Показывая на красное кирпичное здание, она указала на окно ее спальни.

– Я бежала на учебу, затем на балет, а потом мы развлекались по ночам, – вспоминала она. – Мы никогда не уставали и никогда не скучали.

Мы перешли дорогу и прошли мимо Стоунволл-Инн, исторического бара, в котором бунт 1969 года стал началом современного движения по защите прав геев.

– Я никогда не знала, что это был гей-бар. Это было не то, что современные бары с розовыми неоновыми вывесками и радужными флагами. Я проходила мимо каждый день и видела, как молодые люди входят и выходят, и не могла даже подумать о том, какой значимостью это место будет обладать в будущем.

– Жаль, что ты не знала, – сказала я. – Ты бы могла завести много новых друзей.

Мы повернули за угол и направились вниз по улице, вдоль которой было много старых деревьев и особняков с огромными окнами.

– У меня не было недостатка друзей, – усмехнулась она. – В то время факт того, что ты – гей, было принято держать в секрете, поэтому я часто ходила на корпоративы с друзьями мужского пола, которые выдавали меня за свою девушку. – С радостью в голосе она сказала: – Я была самой популярной подругой для геев на деревне.

В Париже она была потерянной, но в Гринвич-Виллидж моя мама точно знала, какого черта происходит, и знакомое окружение было облегчением для нас обеих. Для нее это было облегчением, потому что она находилась в своей стезе. Для меня – потому что мне не приходилось нести бремя ее дискомфорта.

Ей нравилось видеть заведения Гринвич-Виллиджа, которые пережили изменения: итальянская мясная лавка, строительный магазин, историческая библиотека Джефферсон-Маркет, выполненная из красного кирпича, у которой была сказочная часовая башня. Мама указала на старую квартиру Нормана Мейлера, в которой он жил со своей женой.

– Умели же они ссориться! – вспоминала мама. – Их крики было слышно на весь квартал.

Сложнее для моей мамы было узнавать прежние места.

– Здесь была маленькая семейная лавка, где продавались сэндвичи. – Она указала на веганскую закусочную. – А здесь был замечательный небольшой бутик, где я купила красный шерстяной жакет с поясом и подходящую шляпку, – сказала она, а затем задумалась. – Хотя, может быть, здесь был «Дуэйн Рид».

Перемены в районе вынуждали нас замечать перемены в себе, и прошлое всегда казалось немного лучше. Когда я была ребенком, я помню, как жаловалась на мусор, лежащий на улице, на запах мочи и на граффити на поездах. Однако, когда я об этих вещах вспоминала, мне казалось, что это были признаки жизненной активности. Настоящего Нью-Йорка.

Когда мы завернули за очередной угол и направились вниз по извилистой улице, на которой стояли старые каретники, мама рассказала мне о том, как друзья уговорили ее участвовать в конкурсе трансвеститов.

– Лэрри сказал мне надеть черные штаны и черную водолазку, а я даже не думала спорить. Они всегда говорили мне, что надеть, – вспоминала она, смеясь. – Они записали меня на конкурс как мужчину, переодевшегося в женщину. У меня тогда был мальчишеский вид, поэтому Джон зализал мне волосы, и вуаля!

– Ты знала о том, что тебя выдвинули на конкурс трансвеститов? – спросила я.

– Не сразу, – ответила она. – Я заняла второе место. Первое место заполучила дрэг-квин, похожая на куколку, одетая в блестящее вечернее платье с тиарой на голове. Ни у кого не было шансов.

Мы продолжили прогулку, направившись к Вашингтон-Сквер-Парку. Когда мы дошли до Триумфальной арки Нью-Йорка – арки, расположенной в Вашингтон-Сквер-Парке, – маме нужно было присесть, поэтому мы нашли лавку, смотрящую на фонтан, где дети брызгались водой в летние месяцы. Кампус Нью-Йоркского университета окружал парк, его фиолетовые навесы и указатели стали частью оживленного района.

Глаза моей мамы сканировали парк, рассматривая музыкантов и торговцев наркотиками, которые, казалось, всегда были здесь, словно туман. Студенты торопливо мчали к своим пунктам назначения, а туристы неуверенно блуждали со своими картами.

– Я не понимаю, куда убежало время, – сказала мама. – Половина из тех, кого я знала, умерли, и я боюсь, что останусь последней в живых. – Она взглянула на меня и продолжила со спокойствием, которое противоречило ее словам: – Всю свою жизнь я что-то искала, и я не ощущаю того, что нашла это что-то – я еще не полноценна.

Мне хотелось сказать ей, что она уже полноценна, но такие утверждения, какими бы благонамеренными они ни были, не позволяют человеку прочувствовать свои истинные эмоции. Она сейчас столкнулась с суровыми реалиями старения: она наблюдала за изменяющимся миром, принимала физические ограничения, наблюдала за тем, как друзья уходят из жизни, и пыталась понять смысл своего существования. Мои веселые обещания и слова поддержки не могли бы это все залатать.