Совок-10 - Вадим Агарев

с пониманием к тебе отнеслись, а заедет кто другой, так и запросто удавить ночью могут! Или пику в печень сунут! — ненавязчиво взбодрил меня он.

— Я на вахте дежурному сообщил, что я мент, но сам видишь, меня к вам кинули, — вздохнув, ответил я Васильичу, — Ты же понимаешь, что это не просто так! Ну икакой тогда толк кипеш понимать⁈ — нерадостно махнул я рукой.

— Дурак ты! — в сердцах воскликнул урка, — Я не про тебя, я про близких твоих! Пусть они на воле шумят, что тебя вместе с уголовной братвой в одной камере содержат! Если волна пойдёт, тебя к своим в красную «хату» перекинут.

Я исправно кивая головой, продолжал тупить, изо всех сил не понимая, куда клонит мой «благодетель».

— Экий ты тугой! — начал терять терпение Васильич, — Витька завтра точно нагонят на волю, если он не врёт насчет терпилы! Проси его, в ногах валяйся, но уговори «маляву» передать кому-то из своих, кому доверяешь! Пусть ставят на уши прокуратуру и шишек милицейских! Тебя же с нами протии всех законов держат!

Ай, какой добрый уголовник! Ему бы, с его-то заботой и добротой к милицейским сидельцам, замполитом к нам в Октябрьский РОВД!

Я чуток повернулся в сторону и вопросительно посмотрел на косоглазого Витька, как бы рассуждая, как ловчее броситься ему в ноги с просьбой нижайшей. И тот приготовился к тяжелому торгу, беспокойно моргая в мою сторону.

— Нечем платить мне ему, — снова обернулся я к ветерану-сексоту, — И сестры у меня нет, сирота я!

— И, правда, дурак! — в сердцах сплюнул Васильич, чего по всем внутрикамерным канонам делать был не должен, — Ты же мент, ну чего ты, как малолеток, сопли жуёшь⁈ Или жить тебе надоело?

— Да ладно, что я, совсем что ли без понимания? — вдруг подал сбоку голос косоглазый Витя, — Хрен с тобой, краснопёрый, пиши свою «мульку», так и быть, передам, кому скажешь! — с таким видом, что попирает ради меня священный кодекс молодого фармазона, расстроился мой потенциальный косоглазый почтальон.

Настала минута, когда я был должен зримо обнадёжиться и оттого облегченно возрадоваться. Что я и сделал, стараясь не шибко переборщить с выражением постигших меня положительных эмоций. Потом я попросил у Васильича вторую половинку листка из растерзанной тетрадки. И получив его, принялся нетерпеливо ожидать, когда освободится авторучка.

Диван долго себя ждать не заставил и передал мне изгрызенную с непишущего конца дешевую самописку.

Я задумался, размышляя, кого из самых родных мне и самых близких скормить партийно-прокурорским товарищам. И никого не нашел лучше, как городского прокурора старшего советника юстиции Красавина. Так-то можно было под прокурорско-партийный топор подсунуть голову начальника горУВД Дубянского. Но Родион Сергеевич какой-никакой, а всё же бывший опер. И потому сообразит быстрее прокурорского Красавина, что его кто-то нахально играет. А мне это ни к чему. Мне, чем дольше бычку, отданному на ритуальное заклание, будут тянуть жилы, тем лучше. Глядишь, к тому времени, как с этой туфтой разберутся, в Москве уже и отреагируют относительно моей персоны.

Исходя из вышеизложенных размышлений, я и набросал послание товарищу Красавину. Изложив своё затруднительное положение вроде бы иносказательно, но сведущим товарищам во вполне понятном формате. Присовокупив в оконцовке, что в случае неоказании мне немедленной помощи и освобождения, я намерен сдать советника юстиции со всеми его политическими интригами и амбициозными потрохами.

— Вы лучше сразу отдайте ему свои «мульки»! — ненавязчиво посоветовал нам с Диваном Васильич, — Следак его в любой момент утром выдернуть может, а при вертухаях «маляву» уже не передашь! — резонно обосновал он свою рекомендацию.

Диван совет принял и взялся скручивать своё послание в тугую трубочку. После чего, при помощи того же Васильича ловко запаял её в лоскут полиэтилена. Теперь эту депешу можно было нести адресату на волю хоть во рту, хоть в жопе.

А я снова проявил норов и сказал, что отдам свою «мульку» утром после завтрака.

— Никто ему терпилу на очняк до утреннего рубона не приведёт! — уверенно и тоном, не терпящим возражений, заявил я воровскому наставнику, — Я сам следователь и порядки эти знаю! — пресёк я дальнейшие разговоры на эту тему.

Отдай я сейчас свою писульку этим бойцам невидимого фронта и в течение часа она покинет эти стены. В любом случае, во время раздачи ужина текст уйдёт в оперчасть. Это означает, что уже сегодняшним вечером товарища Красавина начнут выворачивать мехом вовнутрь. И через три-четыре часа областной прокурор и иже с ним поймут, что вместо курицы несушки лейтенант Корнеев подсунул им дохлую кошку. А мне этого не надо. Мне надо тянуть время. И, чем дольше, тем для моего здоровья лучше.

— Ну, как знаешь! — с плохо скрываемым неудовольствием проворчал Штирлиц-Васильич, — Ты только смотри, сам себя не перехитри! И «маляву» спрячь подальше! На вечерней проверке обычно шмон не проводят, но хер их знает!

Я кивнул и, вдохнув побольше воздуха, пошел к параше.

Ужин и вечерняя проверка прошли в спокойной обстановке. Перловая каша не уступала армейской, а чай был даже сладкий. Правда, не сильно. Перед тем, как идти на оправку, я постарался быть ближе к бачку с питьевой водой. И как только раздался лязг дверных замков, я ухватился за одну из скоб бака.

— Ты откуда такой прошаренный? — скривил в гримасе свою рожу камерный старшой, доставая из своего сидора газету, — Может, ты по малолетству годишку-другую оттянул? — уставился он на меня своими колючими буркалами.

— Не был я на малолетке! — покачал я головой, — И на взросляке не был, — Я сам по себе умный!

К другой ручке бачка присоседился Витёк, а парашу пришлось нести Дивану и худому босяку из старожилов.

Всё время похода на дальняк я думал о двух вещах. Передал ли Дергачев мое послание Пане и делают ли сейчас шмон в нашей «хате». Вроде бы не должны. Насколько мне помнится, если обыск не сверхплановый, то его чаще всего проводят утром. В СИЗО его делают во время утренней прогулки жуликов в дворике. А в ИВС квартирантов просто выгоняют из «хаты» в продол и там выстраивают в шеренгу. Нет, не должны шмонать сейчас «хату»! Тем более, что Васильич и Витёк видели, что «мульку» я сунул в карман, а потом уже нигде не шарился, чтобы её спрятать.

Опасался я за