Гурджиев. Учитель в жизни - Чеслав Чехович

и спросил, не находили ли они случайно бумажник. Георгий Иванович достал свой собственный бумажник из кармана, открыл, демонстрируя толстую пачку купюр, и произнес: «Вот что я нашел».

Но человек отказался взять его. «Нет, нет, – робко ответил он. – Это не мой. У меня не было столько денег».

Гурджиев тогда достал бумажник, который нашел.

«Вот, вот этот мой!» – воскликнул человек без колебаний.

«Убедитесь, что все ваши деньги там», – сказал Гурджиев, протягивая ему бумажник.

Потом он добавил: «Ваша жена больна, не так ли, мой друг?»

«Как вы об этом узнали? Кто вы, сэр?»

Гурджиев протянул ему крупную купюру. «У вас большие расходы на лечение, так? Это немного вам поможет».

Молодые люди были полностью ошарашены. Гурджиев повернулся к ним и просто сказал: «Чтобы человек показал вам особые силы, которые вы высмеивали, вы должны быть достойны внимания. Но поскольку вы недостойны, я не буду вам их показывать».

Гурджиев пошел своей дорогой, за ним – человек с бумажником.

* * *

У главных героев этих трех историй я вижу разное отношение, поэтому Гурджиев и отнесся к ним по-разному.

Все эти случаи подтолкнули меня к серьезному самоанализу. Оглядываясь на свое прошлое, я увидел, как на каждом этапе своей жизни – в средней школе, в военном колледже, в коммерческом колледже – мое поведение внушало определенное доверие и люди чувствовали, что могут на меня положиться. Но глубоко внутри я чувствовал себя обманщиком, потому что для меня учеба была лишь способом получения диплома. В действительности ни университетская учеба, ни карьера нисколько меня не привлекали. Меня просто бессознательно несло в определенном направлении. Я не мог оставить свои занятия, но я не мог и бросить этот неизъяснимый внутренний поиск.

В начале наших встреч с Георгием Ивановичем мой внутренний дискомфорт был со мной. Я остро чувствовал заботу этого человека обо мне, но ее сложно было выносить, поскольку я ощущал, что живу во лжи. Что могло ему во мне нравиться? Я ни на что не годился. Мне представлялось невозможным открыться ему. Я был приговорен жить как обманщик, как боящийся разоблачения вор. Что же до моих недостатков, то лучше о них не упоминать, потому что я их просто чувствовал. Сегодня я понимаю, как сильно они вцепились в меня, и, без сомнения, еще будут досаждать мне до самого конца.

Я пришел к пониманию, что сам был гораздо требовательнее к другим, чем когда-нибудь Георгий Иванович был ко мне. Требовательным он, несомненно, был, но по отношению к себе. По его примеру к самому себе обратился и я, но как человек, свободный выбирать. Это не уменьшило мое беспокойство. Глубоко внутри я чувствовал свою незначительность, но сказать ему об этом не мог, поскольку чувствовал, что у него нет никакой настоящей причины мною интересоваться. Из-за той самой беспощадной «мнительности», например, я не всегда говорил ему, когда и почему я время от времени покидал его.

Предложив задачу или упражнение, он, казалось, терял к ней интерес. Я все выполнял, но не мог рассказать ему о результатах. Я не понимал, что процесс внутреннего развития позволяет двигаться к пробуждению, одновременно сохраняя «старого человека», наше привычное «я». Несомненно, я интуитивно ощущал, что мотивировка моя была искренней, но что же представляют собой развитие и возможная трансформация, я не понимал.

Уехав из Приоре, я осел в Париже, женился и стал отцом маленькой девочки. В это время моя жена серьезно заболела. Гурджиев был единственным, кому я мог доверять, и несколько раз я просил у него помощи. Он приехал к нам на улицу Тенис в Париже и осмотрел мою жену. Уже на следующий день один из его учеников забрал ее в Приоре. О ней так хорошо заботились, что по истечении трех недель она полностью поправилась. Еще через неделю, полностью набрав свой вес, она возвратилась домой.

Когда я приехал к нему и спросил: «Сколько я должен вам, Георгий Иванович?» – он велел мне сесть напротив. Спокойно попивая свой кофе, он с улыбкой заявил, что если я продам свое дело, жену, своего ребенка, себя и добавлю свои выходные брюки, это не окажет ни малейшего эффекта на состояние его финансов.

Шли годы, мы редко виделись. Потом я узнал, что Георгий Иванович снова принимает учеников в Париже. Вновь я стал часто бывать в его доме, и вновь он относился ко мне, применяя оба конца известной палки: один приносил настоящее счастье, другой колол в наиболее чувствительные точки того, что мы называем личностью.

Этот новый период работы помог мне выбраться из рутины ассоциативного мышления и автоматического поведения. И вновь передо мной возник вопрос, какие условия я выполнил, чтобы он беспокоился обо мне? В то время уверенность в своей никчемности еще глубже пронзала меня. Я видел, насколько далек я от возможности помогать другим, а иногда мог даже навредить.

Как бы сильно я не старался, я никогда не находил, в чем его упрекнуть. Он направлял каждого из нас к единой беспристрастной цели: увидеть себя, действительно увидеть себя, увидеть себя таким, какой есть. Все остальное было только средствами для достижения этой цели. Заслужил ли я такого подарка? Действительно ли я выполнил все условия? Я не знаю до сих пор. В любом случае, все это породило во мне чувство долга. Оплатить его полностью я не смогу никогда.

Война и благородный человек

История, которую я собираюсь рассказать, иллюстрирует два характерных качества, которые мы часто наблюдали в Гурджиеве: его необыкновенную память и чувство того, что в данный момент уместно. Первый эпизод произошел в Константинополе в 1921 году. Я разглагольствовал перед группой учеников Гурджиева, когда он внезапно появился и спросил меня: «О чем это вы рассказываете всем этим людям, Чехович?»

«Я, Георгий Иванович, говорил им – как это, быть на войне. Я…»

Гурджиев не дал мне продолжить. «Вы поступаете очень хорошо, но, продолжая в том же духе еще в молодости, вы можете кончить как один из тех старых генералов, что прогуливаются по улицам и выискивают своих жертв, крадутся за ними, и, хватая за отвороты рубашки, рассказывают истории о том, как то или иное решающее сражение было выиграно благодаря их собственной хладнокровности. Так недалеко и до старческого маразма».

«Но, Георгий Иванович, я только хотел рассказать им…»

«Можете ли вы описать, очень просто, как благородный человек ведет себя на войне?»

Этот вопрос не испугал меня, поскольку я был уверен, что знаю правильный