Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Желательно знать.

– Да все по делу о маляре, то есть о красильщике… Уж мы еговытащим! А впрочем, теперь и беды никакой. Дело совсем, совсем теперьочевидное! Мы только пару поддадим.

– Какой там еще красильщик?

– Как, разве я не рассказывал? Аль нет? Да бишь я тебетолько начало рассказывал… вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы…ну, тут и красильщик теперь замешался…

– Да про убийство это я и прежде твоего слышал и этим деломдаже интересуюсь… отчасти… по одному случаю… и в газетах читал! А вот…

– Лизавету-то тоже убили! – брякнула вдруг Настасья,обращаясь к Раскольникову. Она все время оставалась в комнате, прижавшись подледвери, и слушала.

– Лизавету? – пробормотал Раскольников едва слышным голосом.

– А Лизавету, торговку-то, аль не знаешь? Она сюда внизходила. Еще тебе рубаху чинила.

Раскольников оборотился к стене, где на грязных желтых обояхс белыми цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневымичерточками, и стал рассматривать: сколько в нем листиков, какие на листикахзазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и ноги,точно отнялись, но и не попробовал шевельнуться и упорно глядел на цветок.

– Ну так что ж красильщик? – с каким-то особеннымнеудовольствием перебил Зосимов болтовню Настасьи. Та вздохнула и замолчала.

– А тоже в убийцы записали! – с жаром продолжал Разумихин.

– Улики, что ль, какие?

– Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-тоэта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала онизабрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это всеглупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня комне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось,ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про эторассказывали…

Зосимов любопытно посмотрел на Раскольникова; тот нешевелился.

– А знаешь что, Разумихин? Посмотрю я на тебя: какой ты,однако же, хлопотун, – заметил Зосимов.

– Это пусть, а все-таки вытащим! – крикнул Разумихин,стукнув кулаком по столу. – Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что ониврут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правдеведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. ЯПорфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверьбыла заперта, а пришли с дворником – отперта: ну, значит, Кох да Пестряков иубили! Вот ведь их логика.

– Да не горячись; их просто задержали; нельзя же… Кстати: яведь этого Коха встречал; он ведь, оказалось, у старухи вещи просроченныескупал? а?

– Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает.Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? Нарутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целыйновый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можнопоказать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!»Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактамиобращаться умеешь!

– А ты с фактами обращаться умеешь?

– Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупомчувствуешь, что вот мог бы делу помочь, кабы… Эх!.. Ты дело-то подробно знаешь?

– Да вот про красильщика жду.

– Да, бишь! Ну, слушай историю: ровно на третий день послеубийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, – хотя текаждый свой шаг доказали: очевидность кричит! – объявляется вдруг самыйнеожиданный факт. Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротивтого самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотымисерьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьегодня, примерно в начале девятого, – день и час! вникаешь? – работник красильщик,который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, сзолотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а намой спрос: где взял? – объявил, что на панели поднял. Больше я его на том нерасспрашивал, – это Душкин-то говорит, – а вынес ему билетик – рубль то есть, –потому-де думал, что не мне, так другому заложит; все одно – пропьет, а пустьлучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится чтоаль слухи пойдут, тут я и преставлю». Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает,врет, как лошадь, потому я этого Душкина знаю, сам он закладчик и краденоепрячет, и тридцатирублевую вещь не для того, чтоб «преставить», у Миколаяподтибрил. Просто струсил. Ну да к черту, слушай; продолжает Душкин: «Акрестьянина ефтова, Миколая Дементьева, знаю сызмалетства, нашей губернии иуезда, Зарайского, потому-де мы сами рязанские. А Миколай хоть не пьяница, авыпивает, и известно нам было, что он в ефтом самом доме работает, красит,вместе с Митрием, а с Митрием они из однех местов. И получимши билетик, он егототчас разменял, выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и пошел, а Митрея я сним в тот час не видал. А на другой день прослышали мы, что Алену Ивановну исестрицу их Лизавету Ивановну топором убили, а мы их знавали-с, и взяло менятут сумление насчет серег, – потому известно нам было, что покойница под вещиденьги давала. Пошел я к ним в дом и стал осторожно про себя узнавать, тихимистопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай? И сказывал Митрей, чтоМиколай загулял, пришел домой на рассвете, пьяный, дома пробыл примерно десятьминут и опять ушел, а Митрей уж его потом не видал и работу один доканчивает. Аработа у них по одной лестнице с убитыми, во втором этаже. Слышамши все это, мытогда никому ничего не открыли, – это Душкин говорит, – а про убийство все, чтомогли, разузнали и воротились домой всё в том же нашем сумлении. А сегодняпоутру, в восемь часов, – то есть это на третий-то день, понимаешь? – вижу,входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а пониматьразговор может. Сел на лавку, молчит. А опричь него в распивочной на ту порубыл всего один человек посторонний, да еще спал на лавке другой, по знакомству,да двое наших мальчишков-с. „Видел, спрашиваю, Митрея?“ – „Нет, говорит, невидал“. – „И здесь не был?“ – „Не был, говорит, с третьего дни“. – „А ноне гденочевал?“ – „А на Песках, говорит, у коломенских“. – „А где, говорю, тогдасерьги взял?“ – „А на панели нашел“, – и говорит он это так, как будто бы неподобнои не глядя. „А слышал, говорю, что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу,по той лестнице, произошло?“ – „Нет, говорит, не слыхал“, – а сам слушает,глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел. Я, этта, ему рассказываю,смотрю, а он за шапку и начал вставать. Тут и захотел я его задержать: „Погоди,Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверьпридержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да наулицу, да бегом, да в проулок, – только я и видел его. Тут я и сумления моегорешился, потому его грех, как есть…»