От «Черной горы» до «Языкового письма». Антология новейшей поэзии США - Ян Эмильевич Пробштейн

картошки с каплями жира (слезами). Мне плевать, съедят они или нет. Принудительное кормление приводит к недостатку веса (изнеженности). Никто не должен испытывать то, в чем не нуждается, если им не нужна поэзия – флаг им в руки. Я тоже люблю фильмы. И потом, из американских поэтов только Уитмен, Крейн и Уильямс лучше, чем фильмы. Что касается меры и другого технического оборудования, то это просто здравый смысл: если вы пошли купить себе штаны, вы хотите найти такие узкие, чтобы любой захотел лечь с вами в постель. В этом нет ничего метафизического. Если, конечно, вы не льстите себе настолько, чтобы считать это «возвышенным желанием».

Абстракция в поэзии, которую Аллен недавно прокомментировал в «It Is»[162], интригует. Я думаю, она появляется в основном в мельчайших деталях, когда требуется решение. Абстракция (в поэзии, а не в живописи) связана с вытеснением личности поэта. Например, решение, связанное с выбором между «ностальгией бесконечности» и «ностальгией по бесконечности», определяет отношение к степени абстракции. Ностальгия бесконечности представляет бóэльшую степень абстракции, отрешенности и отрицательной способности (как у Китса и Малларме).

Персонизм – движение, которое я недавно основал и о котором еще никто не знает, очень интересует меня, поскольку оно выступает решительно против этого вида абстрактной отрешенности, что впервые в истории поэзии действительно граничит с истинной абстракцией. Персонизм для Уоллеса Стивенса – это то, что называл la poésie pure[163] Беранже. Персонизм не имеет никакого отношения к философии, это только искусство. У него нет ничего общего с индивидуальностью или интимностью, вовсе нет! Чтобы дать вам приблизительное представление, скажу, что один из его минимальных аспектов – обратиться к кому-то (отличному от самого поэта), таким образом навевая смутные мысли о любви и не разрушая животворную вульгарность любви, сохраняя ощущение поэтом стихотворения и не позволяя любви отвлечь его на чувства к конкретному человеку. Это часть персонизма. Он был основан после обеда с Лероем Джонсом 27 августа 1969 года, в тот день, когда я влюбился (кстати, не в Роя, а в блондина). Я вернулся к работе и написал стихотворение для этого человека. Пока я писал, я понял, что если бы захотел, то мог бы позвонить, вместо того, чтобы писать стихотворение. Так родился Персонизм. Это очень захватывающее направление, у которого без сомнения будет множество сторонников. Оно ставит стихотворение между поэтом и человеком, в стиле Лаки Пьера, и стихотворение, таким образом, оказывается удовлетворено. Стихотворение, наконец, находится между двух людей вместо того, чтобы располагаться между двух страниц. Скажу без ложной скромности, я верю, что, возможно, мы присутствуем при смерти литературы, какой мы ее знаем. Хотя у меня есть некоторые сожаления, я рад, что сделал это раньше, чем Ален Роб-Грийе. Поэзия быстрее и надежнее прозы, поэтому именно она покончила с литературой. Некоторое время люди думали, что Арто добьется этого, но в действительности, при всем великолепии, его полемическое письмо выходило за пределы литературы не более, чем Медвежья гора выходит за границы штата Нью-Йорк. Его отношение не более поразительно, чем отношение Дюбюффе к живописи.

Что мы можем ожидать от Персонизма? (Уже интересно, не так ли?) Всего, но мы не получим ничего. Это движение слишком новое, слишком живое, чтобы обещать что-либо. Но оно, как и Африка, уже на подходе. Недавним пропагандистам техники, с одной стороны, и содержания, с другой, следует быть начеку.

1959 Ольга Соколова

Стихотворение

Два шара полных шума и мехамягко катятся по моему животу медлят ложась на грудьа потом в рот набивается целое полчище солнцэта мягкость похоже предшествует этой твердостиэтот рот так привыкший болтатьнаконец заговаривает о нежности в Древнем Китаеи о любви к форме эти Одиссеикаждый завиток весь в жемчужных каплях семенитвои волосы словно дерево в ледяном дождев своей струе я выстреливаю бессмертной искройты придаёшь моей жизни форму любимую древнимипересекая небо эти солнца засияли в улыбкеи я твоя колесница скоро превращусь в мифчто это за рай где мы живём так давноскоро его найдут и он бесследно исчезнет1961 Иван Соколов

Ответ Вознесенскому и Евтушенко

Нам надоели ваши утомительные подражания Маяковскомунам надоелаваша туристическая нудятина про наши негритянские душинаши души в куда худшем положении чем самоочевидностьваших понятий о цветечто вы понимаете о Покипси сплошнаябестактность которую американский поэт не допустил бы приехав в Тифлисблагодаря французским импрессионистаммы не делаем вид что знаем большечем это возможносколько же простыней вы запачкали своей спермойтатарской – да, скольконаших любовей вы озарилисвоим сердцем своим дыханьемпока мы, поэты Америки, любили васваших сограждан, наших сограждан, наши жизни, ваши жизни, инудные километры ваших стихов в переводахваши идиотические манифестыи черный неведомый член что наш вам на завистьмы поступаем как требует сердцевы не делаете даже того что должны или можетея разлюбил вас когда умер Маяковский и позже Пастернакс их смертью умерла моя ностальгия по вашей изнуренной безграмотной расераз уж вы настаиваете на расахнет вам меня с друзьями не разлучитьдаже если они живут в Гарлеменет вам не превратить Миссисипи в Сахалинушёл ваш поезд: очаровательный талант тут не поможетсебя я считаю черным но вас – ни на йотугде вам видится смертьвы видите пляски смертиони –империалистичны, требуют профподготовки, задействуют приемыне встречающиеся в нашем балетевы впрямь столь холодны как восксколь сильно предок ваш пылал, и – о, как мы любили его красное пламяв сравнении с припухлостью нашего собственного идиотского солнца! какой«ревущий космос» перекричит его неистово ликующее солнце?гром вашей речи не похождаже на шепотшляпу Маяковского нахлобучили на кобылу1963 Иван Соколов

Джон Эшбери (1927–2017)

Глазуновиана

Человек в красной шляпеИ белый медведь, но тут ли он?Окно, выходящее в тень, –Здесь ли оно?Все, что иногда мне дано,Инициалы, парящие в небе, –Жатва ночи арктической, летней?МедведьВалится замертво в перспективе окна.Стронулись к северу милые племена,В мерцающих сумеркахПлотней ласточек плоть сплетена.Реки крыльев нас окружаюти горесть без дна.1956 Аркадий Драгомощенко

Слухи

От кого мы и все они,Вы все теперь знаете. Но знаете,Не успели они начать нас искать, какМы выросли, а они умерли, думая,Что мы следствия их деяний. Уже не узнать все равноПравду о том, кто застыл за роялем, ноОни часто приходят к нам, вызываяИзмененья в том, что мы считаем собой. НамБезразлично это в наших высотах, там,В юном воздухе. Но вещи темнеют, когдаМы приближаемся к ним с вопросом: «О чьей смертиМожно узнать так, чтобы вы были живы, а мы знали?»1956 Ян Пробштейн

Некоторые деревья

Они повергли в изумленье,Как застывшее представленье,Словно соседей случайная встречаС декламацией-речью,Словно мир в согласье с собойПришел – и со мной и с тобой,Точно выстроившись в ряд,Деревья нам сказать хотят,Что мы есть,И важно, что они здесь,И вскоре мы, может статься,Сможем любить, объясняться, касаться.Мы рады, что пригожесть в округеНе выдумали: шум и звукиЗаполнили тишину, на холсте этомЗагадочным движущимся светомХор улыбок и зимнее утро объяты.Но такой сдержанностью сжатыНаши