Времена года - Мила Лейт

Лёгкое сожаление промелькнуло, как птица, при мысли, что идиллия, как бы то ни было – недолговечна. Марк снова принялся рассматривать снимки. Без ложной скромности он спокойно констатировал, что выполнены они мастерски, – тот же вердикт он бы вынес, если бы эти работы принадлежали и другому автору. Да, его настоящая любовь и привязанность с ним намного дольше; вероятно, навсегда. А всё прочее – второстепенно, потому и преходяще.

Марк улыбнулся, вложил фотографии обратно в конверт и закрыл окно.

Солнечный день, такой яркий и пронзительный, какой возможен только где-нибудь на юге, на взморье; напоённый ароматами нагретой земли и цветов, хвои и зелени. Марте казалось, что от картины прямо-таки веет теплом и светом. Ей казалось, что она и сама перенеслась туда, в тот приморский французский городок; солнце слепит ей глаза и греет кожу, и хочется запрокинуть голову, подставив себя этому высоченному небу, этой восхитительной жаре, наслаждаясь великолепным днём, упиваясь самой жизнью. Сколько раз она видела и репродукцию, и саму картину, а реакция её сущности оставалась такой же, как и в первый раз.

«Господи, как же она прекрасна!» – эта мысль была такой же непроизвольной, как междометие, вызываемое сильной эмоцией.

Марта перевернула страницу. Это был увесистый альбом, посвящённый творчеству импрессионистов, вмещавший их лучшие произведения. Она рассматривала одну за другой репродукции картин великих мастеров, невольно изумляясь, с какой поразительной точностью краски передают состояние – природы ли, человеческой души или даже предметов быта. Не нужна фотографическая точность очертаний, не нужны привычные натуральные цвета – а зритель видит… нет, чувствует! – и зной летнего полудня, и промозглость зимних сумерек, и ароматы и звуки тропического леса; жажду жизни, что таится в каждом живом существе на этой планете.

Марта откинулась на спинку кресла, задумалась. Что вкладывает гений в каждое своё творение? Почему часто даже красиво выписанные красивые предметы – это всего лишь их верное изображение на холсте, и картина не вызывает у зрителя никакого отклика? При всем своём давнишнем желании научиться рисовать она в душе боялась, что у неё никогда не хватит таланта создать что-то, кроме этаких пустых изображений, бессмысленных копий предметов, растений или людей. Импрессионистов она любила именно за то, что их картины не претендовали на фотографическое сходство с натурой, но напротив, преподносили её таким образом, чтобы зритель заметил больше, чем видно на первый взгляд, рассмотрел то, что скрыто за внешней оболочкой предмета; может быть, почувствовал то же, что и мастер, писавший эту композицию или сцену.

Она подошла к окну. Уже наступил февраль; дожди прекратились, на улице было морозно, но тихо. Тротуары чуть-чуть припорошило белым. Марте почему-то вспомнились снежные русские зимы с февральским инеем по утрам, снопами искр на дневном солнце. «Как там сейчас в Москве?» – вдруг промелькнула мысль. Ей вспомнился её последний февраль на родине – с настоящим трескучим морозом и метелями – как в знакомых с детства произведениях классиков, когда герои кутаются в тулупы и меха. А в Париже даже сейчас Марта обходилась пальто и вязаным шарфом. Ей нравилось, что не нужно надевать на себя сто одёжек, но время от времени ей всё же не хватало белых морозных дней.

Однажды она спросила у Марка, скучал ли он по Москве после своего побега в Париж, но тот лишь пожал плечами: всю свою сознательную жизнь он рвался в этот город, знал его и любил, а заполучив, уже не оглядывался назад. Скучала ли она сама? Поначалу – нет, но последние месяцы время от времени вспоминала что-нибудь из того, что любила на родине. Хотя и Парижем она наслаждалась по-прежнему.

Ей недоставало только того, чтобы делить это наслаждение с любимым мужчиной. При этой мысли Марта вздохнула; нахлынула печаль, и какая-то тоска, ставшая уже привычной, заныла где-то в груди. Снова она в одиночестве коротает вечер, пытаясь занять себя чем-то в ожидании мужа.

Она медленно прошлась по комнате. Проходя мимо большого зеркала в гостиной, вдруг подошла к нему, заглянула. Она смотрела на себя, на своё лицо. Всё ещё молода, всё ещё красива. Парижская жизнь, безусловно, преобразила её. Сейчас Марта только с удивлением и некоторым ужасом вспоминала, с каким, оказывается, пренебрежением она относилась к своей внешности, живя с Борисом.

Она поправила пальцами длинную густую чёлку – она себе очень нравилась с этой причёской; помнится, Марк, увидев её тогда впервые, даже в лице изменился.

– Такое впечатление, что раньше ты только и делала, что скрывала свою красоту, – сказал он тогда, а потом обеими ладонями убрал с её висков волосы, запрокинул голову и поцеловал.

Марта почувствовала, как от этого воспоминания у неё по телу пробежали мурашки. Неужели она больше не желанна для него? Но почему? Она снова посмотрела на своё отражение. В скупо освещённой комнате она казалась совсем юной: стройная и подтянутая, тонкая талия, высокая грудь. Мужчины на улице то и дело говорили ей комплименты, а то и приглашали в кафе на чашку кофе. Марте припомнилось, как поначалу всё это казалось ей странным, но вскоре она привыкла к тому, что сказать незнакомке пару слов на ходу – так же нормально и правильно, как, например, поздороваться, зайдя в магазин, а приглашение на чашку кофе никого ни к чему не обязывает. И она наслаждалась давно забытым ощущением – чувствовать себя женщиной: молодой, привлекательной, слабой.

Её мысли снова вернулись к тому, как город, в котором она жила, изменил её. «Каждый ли город меняет поселившегося в нём человека? – пронеслось в голове. – Нет, только те города, которые и сами – тоже личность. Сейчас я хотя бы где-то побывала, чтобы сравнивать… Какое интересное замечание – города-личности», – добавила она, продолжая этот внутренний монолог. Ей хотелось поразмыслить ещё о чём-нибудь отвлеченном, чтобы хоть на некоторое время не чувствовать себя брошенной и ненужной, но сбежать от этого не получилось.

Ну почему, почему она снова возвращается к тому, от чего ушла: муж занимается своими делами, а она сидит в его ожидании дома? И если раньше у неё просто не было другого выбора, то сейчас, видимо, дело в ней самой.

Марта вдруг ощутила себя глубоко, беспросветно несчастной. Её жизнь, то, чем она занимается, как проводит свои дни, больше не представляли собой никакого смысла, никакой ценности для неё самой. Она понимала, что чувствует себя несчастной из-за того, что любимый мужчина перестал давать ей то, что для неё было необходимостью. Мутной волной обида поднялась со дна души, подступила уже знакомым комом к горлу, разлилась горьким привкусом во рту. Она ведь всегда делала всё для того, чтобы близкие люди были счастливы с ней, чтобы им было хорошо с ней, в их доме. Откуда же такая несправедливость? Полюбив мужчину, она отдаёт ему всю себя, а он этого даже не замечает и совсем не стремится сделать для неё нечто подобное!

Она подумала о Мише. Подрастая, сын уже не был так привязан к ней, как раньше. Свободное время охотнее проводил с друзьями или с книгами, а то и за компьютерными играми – и могла ли она упрекать его в этом? Но ей не хватало его безоглядной любви – той, что была раньше. Марта подумала, что дети, становясь всё менее зависимы от матери физически, вместе с тем испытывают и всё меньше духовной потребности в ней. Странно, ещё недавно такое просто не могло бы прийти ей в голову. Марта не понимала, что в эту минуту в ней по-прежнему говорила лишь всё та же обида на мужа, не оправдывающего её ожиданий от их совместной жизни.