Скованные одной цепью - Харлан Кобен

Парк «Плаза-молл» представлял собой огромный, площадью более двух с половиной миллионов квадратных футов, пустырь, расположенный посредине розничного торгового центра в Парамусе, штат Нью-Джерси. Слово «парамус» происходит из языка индейцев племени ленапе и означает либо «плодородная почва», либо «освободи место для очередного мегамаркета». Здесь похваляются самой оживленной в Америке розничной торговлей, а как считал Майрон, это было еще слабо сказано.

Он загнал машину на стоянку и заметил время. Китти должна была появиться через час. В животе у него урчало. Майрон огляделся на предмет того, где бы поесть. Глаза разбегались: «Чили», «Джонни Рокетс», «Бар и гриль Джо», «Знаменитые хот-доги Натана», «Макдоналдс», «Сбарро» и много чего еще. В конце концов Майрон остановился на «Калифорнийской пицце». Отклонив настойчивые попытки веселого официанта впарить ему какую-нибудь закуску и просмотрев меню, предлагавшее богатый выбор пиццы самого разного происхождения и типа — ямайскую вяленую, тайскую куриную, японскую с баклажанами, — он заказал обыкновенную пепперони. Официант был явно разочарован.

Торговый центр есть торговый центр. Этот выделялся гигантскими размерами, но вообще-то все они удручающе похожи друг на друга. Сетевые магазины «Гэп», «Олд нейви», «Банана рипаблик», «Джей Си Пенни», «Нордстром», «Мейсиз», «Брукстоун» — словом, все ясно. Наличествовали также совершенно особенные магазинчики, такие, например, где продавались только свечи или — явный победитель конкурса на самое дурацкое и вычурное наименование — «Искусство бритья». И как только такой кораблик не идет ко дну? Еще Майрон отметил несколько занюханных, похожих на киоски магазинов посредине центральной аллеи. Далее — Дворец духов и Пагода пирсинга. По крайней мере четыре лавки, торгующие заводными игрушками, перед которыми болтались типы, запускающие прямо у тебя под носом вертолеты. Да, точно, четыре. А кто-нибудь в реальной жизни видел ребенка, развлекающегося такими играми?

Пробираясь к карусели, Майрон наткнулся на совершенно удивительный, неповторимый по своему идиотизму, формой напоминавший змею с маслено блестящей чешуей театрик с «артистами», зазывавшими, выпучив глаза, каждого проходящего попробовать свои силы на сцене или в модельном бизнесе: «Эй, мы как раз вас здесь ищем! Как насчет подиума?» Майрон на минуту остановился посмотреть на этот балаган с участием в основном миловидных двадцатилетних девушек, которые в поисках заработка выискивают в толпе, конечно, не привлекательные лица и красивые фигуры, а дурачков, готовых принять участие в их «скаутской программе» и выложить четыре сотни за «портфолио» с перспективой немедленной съемки для модных каталогов и телевизионной рекламы.

Вот именно. А вместе с рекламой и счет в каком-нибудь нигерийском банке.

Трудно было сказать, что угнетает больше — то, что эти юные торговки мечтой навынос столь беззастенчиво эксплуатируют людскую жажду славы, или то, что их жертвам не хватает мозгов, чтобы не клюнуть на такую наживку.

Ладно, довольно. Майрон знал за собой эту привычку глазеть по сторонам. Китти будет здесь через пятнадцать минут. Может, стоит, прикинул он, провести это время в «Спенсерз гифтс», магазине, который они с Брэдом так любили в годы своей юности, проведенной в Ливингстоне, Нью-Джерси, — в магазине с разными забавными мелочами, тиром, невинными поделками интимного свойства, причудливыми светло-голубыми плакатами на стенах. Он снова подумал о том, как в последний раз виделся с Брэдом и Китти. О том, что натворил тогда. О растерянном, несчастном взгляде Брэда. О том, как между пальцами у Китти струилась кровь.

Майрон тряхнул головой, отбрасывая морок, и отошел в сторону, чтобы не попасться свояченице на глаза. Может, купить газету и прикрыться ею, подумал он и тут же отбросил эту мысль: в таком месте, как это, ничто так не бросается в глаза, как человек, который на самом деле что-то читает.

Пятнадцать минут спустя, глядя из-за какого-то манекена на карусель, Майрон увидел приближающуюся Китти.

Частный самолет Уина приземлился на единственной взлетно-посадочной полосе аэропорта Фокс-Холлоу. У выхода его поджидал черный лимузин. Уин чмокнул на ходу свою стюардессу Ми и спустился по трапу на землю.

Лимузин подвез его ко входу в федеральную тюрьму в Луисбурге, штат Пенсильвания, — пристанище «худших из худших». Тут Уина встретил охранник и провел через эту самую охраняемую в стране тюрьму в блок Г, более известный как «корпус мафии». Здесь отбывали свой срок Джон Готти и Аль Капоне.

Уин прошел в комнату для свиданий.

— Присаживайтесь, — пригласил охранник.

Уин повиновался.

— Правила у нас следующие, — сказал охранник. — Никаких рукопожатий. Никаких прикосновений. Запрещаются любые физические контакты.

— А как насчет французского поцелуя?

Охранник нахмурился, но ничего не сказал. Разрешение на свидание Уин получил довольно быстро, из чего охранник явно заключил, что посетитель — важная шишка. Узникам, как это называется в Луисбурге, первой и второй категорий разрешались только видеосвидания. Третьей — свидания через стеклянную перегородку, по телефону. И только «четверочники» — как заключенные попадали в эту категорию, не совсем понятно — имели право на так называемые «контактные визиты» с родственниками. По случаю визита Уина Фрэнку Эйку, бывшему главарю манхэттенской мафии, были дарованы привилегии заключенного третьей категории. Уина это вполне устраивало. Физический контакт с этим типом совершенно не входил в его планы.

Открылась тяжелая дверь. При виде закованного в кандалы Фрэнка Эйка в казенной тюремной робе — ярко-оранжевом комбинезоне — даже Уин удивился. В лучшие свои годы — а их было более двадцати — Фрэнк всегда оставался жестким, совершенно в духе Старого Света, главой мафиозного клана. Тогда он производил сильное впечатление: крупный, с мощной грудью мужчина, как правило, в тренировочном костюме из велюра, слишком тесном для больших гонок грузовых машин. Поговаривали, что Скорсезе собирался снять фильм о его жизни, а образ Тони Сопрано в некотором смысле соотносился с Эйком, разве что у последнего никогда не было любящей семьи, да и какой-либо человечности, свойственной Сопрано, он был лишен начисто. Само имя Фрэнка Эйка внушало ужас. Безжалостный убийца, на счету которого было множество человеческих жизней, и ни в одном из преступлений он не раскаялся.

Но тюрьма умеет смирять человека. В этих стенах Эйк потерял пятьдесят-шестьдесят фунтов веса и выглядел слабым, поникшим и высохшим, как прутик на старом дереве. Увидев посетителя, Фрэнк Эйк прищурился и улыбнулся.

— Сам Уин Хорн Локвуд-третий, — сказал он. — Какими, черт побери, ветрами тебя сюда занесло?

— Как поживаешь, Фрэнк?

— А то тебе есть до меня дело.

— Почему же, я всегда желал тебе всяческого благополучия.

При этих словах Фрэнк Эйк засмеялся — пожалуй, чуть более весело и продолжительно, чем следовало.

— Повезло тебе, что я тебя в свое время не прикончил: брат всегда останавливал, — ну да ты и сам это знаешь.