Скованные одной цепью - Харлан Кобен

Посвящается Энн. Лучшее еще впереди

Самая отталкивающая правда, услышал как-то Майрон от одного приятеля, всегда лучше самой привлекательной лжи.

Сейчас, глядя на отца, лежащего на больничной койке, Майрон вспомнил эти слова. Он перенесся на шестнадцать лет назад, вернувшись к тому моменту, когда солгал отцу в последний раз. Это была ложь, разбившая не одно сердце и породившая самые печальные последствия; ложь, положившая начало трагическим потрясениям, которой суждено разрешиться катастрофой здесь и сейчас.

Глаза у отца оставались закрытыми, дыхание — тяжелым и прерывистым. Трубки, казалось, опутывали его целиком. Майрон задержал взгляд на отцовской руке. Он вспомнил, как ребенком заходил к папе в тот склад в Ньюарке, как тот сидел, с завернутыми рукавами, за своим огромным столом. Тогда его руки были достаточно мощными — рукава рубашек на них едва не лопались, а манжеты, плотно охватывая запястья, походили скорее на жгуты. Теперь же мышцы сделались дряблыми, словно годы выкачали из них весь воздух. Грудь все еще была широкой, но сделалась такой хрупкой, что казалось: стоит надавить ладонью, и ребра сломаются, как высохшие прутья. На небритом лице, взамен намека на щетину, начинавшую пробиваться к пяти часам, появились темные пятна, кожа подбородка сморщилась, на шее образовались складки, словно воротник на размер больше, чем нужно.

У кровати сидела мать Майрона. Уже сорок три года она была замужем за Элом Болитаром. Рука ее, дрожавшая, как у всех страдающих болезнью Паркинсона, накрывала ладонь мужа. Вид у нее тоже был убийственно слабый. В молодости мать Майрона стояла у истоков феминистского движения. Вместе с Глорией Стайнем[1]она сожгла свой лифчик и носила толстовки с длинными рукавами и надписями типа: «Место женщины в палате представителей… и сенате». А теперь они были вместе, Эллен и Эл Болитар («Мы вроде как израильская авиакомпания „Эль-Аль“», — всегда шутила мама),[2]побитые годами, доживающие свой век. Им повезло больше, чем огромному большинству престарелых возлюбленных, но, увы, именно так выглядит удача у финишной черты.

Богу не чуждо чувство юмора.

— Ну что, — негромко спросила мать Майрона, — договорились?

Майрон промолчал. Самая привлекательная ложь против самой отталкивающей лжи. Ему следовало усвоить урок еще тогда, шестнадцать лет назад, когда он солгал этому великому человеку, которого любил, как никого в жизни. Да нет, все не так просто. Самая отталкивающая правда может быть разрушительной. Она может перевернуть мир.

Или даже убить.

Так что, когда веки у отца задрожали и глаза открылись, когда человек, которого Майрон ставил выше всех на свете, растерянно, умоляюще, почти по-детски посмотрел на своего старшего сына Майрона, тот повернулся к матери и медленно кивнул. А потом подавил подступающие слезы и приготовился в последний раз солгать отцу.

Шестью днями раньше

— Извини, Майрон, но мне нужна твоя помощь.

Это походило на чудо: роскошная, с великолепной фигурой дива, оказавшаяся в затруднительном положении, медленно вплывает в его кабинет будто персонаж старого фильма — впрочем, скорее не вплывает, а переваливается как утка. Что же касается фигуры, то роскошная дива находится на восьмом месяце беременности, а это в свою очередь, вы уж извините, вроде как убивает эффект чуда.

Диву звали Сьюзи Ти, по первой букве фамилии: Тревантино. Когда-то она была звездой тенниса и считалась в мировой профессиональной лиге плохой сексапильной девчонкой, более известной вызывающими нарядами, татуировками и пирсингом, нежели реальными спортивными достижениями. Что, однако же, не мешало ей быть сильным игроком и сделать кучу денег на стороне, главным образом в качестве пресс-атташе (Майрону нравился этот эвфемизм) «Ла-Ла-Летт», сети кофеен, где официантками работали полуобнаженные девицы и куда студенты любили захаживать за «дополнительной порцией молока». Хорошие были времена.

Майрон раскинул руки:

— Для тебя, Сьюзи, что угодно, двадцать четыре часа в сутки, сама знаешь.

Они находились в его кабинете на Парк-авеню, где располагалось «Эм-Би пред», где «Эм» означало «Майрон», «Би» — Болитар, а «пред» — представительство интересов спортсменов, артистов и писателей, сокращенно — САП.

— Я весь внимание.

Сьюзи принялась кружить по кабинету.

— Даже не знаю, с чего начать. — Майрон уже открыл было рот, но она тут же вскинула руку: — Попробуй только сказать: «Начни сначала», — яйцо оторву.

— Только одно?

— Ну ты же помолвлен. Я забочусь о твоей несчастной невесте.

Кружение перешло в топот, все более настойчивый и нервный, так что в глубине души Майрон начал смутно опасаться, как бы роды не начались прямо сейчас, в его недавно обновленном кабинете.

— Э-э, ковер… — сказал он. — Его только что постелили.

Сьюзи нахмурилась, побегала еще немного и принялась грызть густо накрашенные ногти.

— Сьюзи?

Девушка остановилась. Их взгляды встретились.

— Выкладывай, — предложил Майрон.

— Помнишь, как мы познакомились?

Майрон кивнул. Он тогда всего несколько месяцев как окончил юридический факультет и начинал самостоятельное дело. Правда, тогда, у истоков, «Эм-Би пред» именовалось «Эм-Би спортс», потому что изначально клиентами Майрона были только спортсмены. А когда круг расширился и к спортсменам присоединились артисты, писатели и другие деятели искусств и вообще знаменитости, слово «спорт» из названия ушло.

— Конечно.

— Я была та еще оторва, верно?

— Ты здорово играла в теннис.

— Но это не мешало мне быть оторвой. Не надо пытаться подсластить пилюлю.

Майрон воздел руки к потолку:

— Тебе было всего восемнадцать.

— Семнадцать.

— Семнадцать, восемнадцать — какая разница. — Перед ним вдруг возникла картинка: вовсю печет солнце, Сьюзи со светлыми волосами, стянутыми в конский хвост, по лицу гуляет порочная улыбка, а по мячу она лупит справа так, словно это ее личный враг. — Ты тогда только перешла в профессионалы. Подростки развешивали в спальнях твои фотографии. Думали, вот-вот героиней легенд сделаешься. Родители землю рыли. Чудо еще, как ты выстояла.

— Вот-вот.

— Ну так в чем дело?