Мемуары посланника - Карлис Озолс

Вспоминаю домашний концерт Цюрупы. Он жил в Кремле, где и устраивал концерты. На одном из них играл профессор Романовский. За столиком сидели Цюрупа, расстрелянный теперь Пятаков, Енукидзе, тоже расстрелянный, Кржижановский, я и другие. Кто-то произнес имя Троцкого. Желая точнее определить отношение этих видных коммунистов к Троцкому, я бросил фразу: «Троцкий у вас будет первым человеком, по крайней мере, так говорил он, покидая в начале революции Америку». Цюрупа с явной иронией ответил:

– Да, как же, будет он.

Цюрупа был исключительной личностью. Представлял собой редкий тип социалиста-идеалиста. В его руках находилось все, сам он не имел ничего. Вот его характерное письмо ко мне в ответ на мое приглашение 18 ноября 1923 года, в день празднования независимости Латвии. Цюрупа не мог прийти и откровенно объяснил почему.

«Многоуважаемый Карл Вильюмович.

Ваше приглашение застало меня врасплох и повергло в уныние. Я никак не могу быть у Вас. Поскольку это письмо частное и личное, могу попросту указать на причину, у меня нет ни костюма сколько-нибудь подходящего, ни воротника, ни манжет.

Я очень сконфужен таким пассажем и искренне прошу извинить меня. В Вашем лице приношу Вашей стране наилучшие пожелания.

Искренне уважающий Вас

А. Цюрупа».

Цюрупу я знал очень хорошо и мог бы привести много свидетельств, рисующих его порядочным человеком, идеалистом, бессребреником. Всякая насильственная мера ему была противна. Казни, войны он считал самым ужасным злом человечества. Как заместитель председателя Совнаркома, он должен был подписывать и смертные приговоры. Этого всячески избегал. Для него это было и тяжело, и мучительно, терзало и волновало его, вызывая чувство брезгливости и негодования. Но однажды все-таки пришлось подписать. Не прошло и часа, как к нему на квартиру принесли труп его сына Димы, убитого трамваем. Цюрупу это потрясло. Чуждый всякого суеверия, спокойный, положительный, совершенно не склонный к мистике, на этот раз он невольно связал эти два случая воедино, приняв смерть сына как расплату, отмщение, посланное таинственной судьбой. Это его сильно надломило. Так говорили его близкие, а я думал и думаю, такие люди и не должны подписывать смертные приговоры.

К идеалистам также можно отнести и Чичерина, русского дворянина старинного рода, дипломата царского времени, принадлежащего к аристократическому обществу. Императорский Александровский лицей, где он получил образование, и его связи раскрыли перед ним двери самых недоступных домов. Он хорошо знал высшее общество, но скоро разочаровался в нем, что привело его в социалистический лагерь.

В 1920 году в дни революционного пожара он скромно ходил в простом сером костюмчике, согреваясь перекинутой через плечо шерстяной шалью, завязанной на шее, было холодно, печи не топились, Чичерин мерз. Позднее, в 1923 году, он стал появляться на вечерах в мундире красноармейца, иногда во фраке. На том же вечере, где не мог присутствовать Цюрупа, он пришел к нам впервые. Все в том же красноармейском мундире. Чичерин был гурманом. Я сидел с ним за одним столиком. Нас заботливо обслуживал внимательный лакей, служивший в Московском Кремле еще при царе, очень похожий на африканского генерала, командовавшего бурами. Он подавал французских омаров, рокфор, шампанское, все то, чего в России не было в помине. Чичерин наслаждался. Говорил мне, что давно уже не ел настоящего рокфора, который очень любил. Когда кончили ужинать и встали, лакей подошел ко мне и почтительно сказал: «Вот, господин посланник, сразу видно, Георгий Васильевич Чичерин настоящий барин, любит покушать, понимает в этом толк». Это барство заслужило ему внешнее уважение большевиков и привело на пост комиссара НКИД.

У Чичерина были татарские черты. Он происходил по отцовской линии из татар, как многие русские дворянские роды, мать же его была из семьи балтийских баронов Мейендорф. Чичерин рассказывал, как студентом он когда-то гостил в Латвии и даже немного знал по-латышски. Он обладал замечательной памятью, Александровский лицей окончил первым. Однажды он даже сказал короткую речь по-латышски. В другой раз, проездом из Женевы, посетил Литву и Латвию. В Риге в его честь был устроен великолепный прием в старинном зале дома Черноголовых. Там до сих пор висит много портретов русских императоров, шведских королей, много старинного серебра, относящегося к XV и XVI столетиям. Когда Чичерину показывали эти уникумы, старинные вещи и портреты, нужно было видеть, как детально и точно он знал ценность этих вещей, называл по именам всех великих людей, помнил многое, если не все, касавшееся этих лиц.

Во время обедов он часто вспоминал, как ему, особенно прежде, нравилась латвийская и английская ветчина. Раз, шутя, я сказал, что он, вероятно, как многие тогдашние эмигранты, недоедал и потому все казалось вкусным, ведь удовлетворяются же люди и теперь даже мерзлой картошкой. Вероятно, доля правды в моих словах была. Чичерин вообще очень воспитан и правдив. Очень способный человек, он входил во все мелочи и частности жизни, быстро знакомился с ними, запоминал, интересовался всеми подробностями дела, знал всех. Даже в Латвии не было ни одного сколько-нибудь известного человека, который не был бы ему знаком. В то же время Чичерин жил одиноко, работал по ночам, как, впрочем, и германский посол граф Брокдорф-Ранцау. Они дружили, оба типичные представители уходящих с исторической сцены дворянских родов.

В НКИД его особенно не любили. С течением времени все больше стал выдвигаться Литвинов. В итоге Чичерина сместили. Это должно было его взволновать и растревожить. Но уже тогда, когда многие считали, что он в НКИД первое лицо, я не раз убеждался в обратном. Его подчиненные стали отзываться о нем развязно и непочтительно. Однажды по дороге в Ригу один из секретарей НКИД, теперь видный советский полпред, весьма пренебрежительно рассказывал, как Чичерин заставляет своих чиновников вставать по ночам из-за сущих пустяков, чего никогда не делает Литвинов. Я слушал и делал выводы. Чичерина начали вытеснять. Мне было его искренне жаль. Приехав к себе в усадьбу, я послал ему в Москву несколько сот роз из моей оранжереи. Благодаря за этот подарок, Чичерин прислал письмо:

«Глубокоуважаемый Карл Вильюмович!

Прошу Вас принять выражение моей глубокой благодарности за память и прелестные розы из Вашего сада, любезно присланные Вами через посредство Д.Т. Флоринского.

Зная Ваше доброе ко мне расположение, мне особенно дорого было это внимание с Вашей стороны.

От души желаю Вам приятно провести Ваш отпуск и хорошенько отдохнуть среди Вашей семьи.

В надежде Вас вскоре вновь видеть в Москве для продолжения нашей дружной совместной работы, прошу Вас принять уверение в глубоком моем почтении.

Георгий Чичерин».

Чичерин был культурным человеком, любил музыку, сам отлично играл на рояле. Однажды, по случаю концерта в Москве известного немецкого пианиста, германский посол граф Брокдорф-Ранцау устроил званый обед. Приезжий пианист сыграл не помню какую вещь. После него за рояль сел Чичерин и, как бы шутя, повторил то, что исполнил маэстро, это вышло даже лучше, любитель Чичерин превзошел профессионала. Иногда он пропадал из комиссариата на несколько часов, и все понимали, что это значило. Чичерин обходил книжные магазины, выбирал и покупал ноты.