Смерть заберет с собой осень - Эмма Рид Джонсон

её испуганно округлились, пока она мысленно, как мне казалось, проигрывала ещё не наставший день моей неминуемой смерти. – Акира…

– Что «Акира»?! – Я уткнулся лицом в ладони, растирая его с неимоверной силой, точно пытался замесить тесто. – Разве все эти чёртовы предписания мне помогли?! Разве я стал здоровее?! И всё ради чего? Ради ещё пары ничтожных лет, которые я проведу в больницах! Позволь мне хоть что-то сделать самому… Я просто устал… Устал, понимаешь? Я… – Мой голос дрогнул, а перед взором промелькнул размытый образ Юки-куна. – Я хочу… Не важно, чего я хочу. Всё уже не важно.

Всего секунду назад мне хотелось вскочить и убежать, не разбирая дороги. Мчаться так долго, пока сердце не остановится. Мне хотелось кричать, выплеснуть хоть на кого-нибудь всё то, что бурлило и кипело во мне многие годы, но на смену этим раздирающим чувствам пришла умиротворяющая пустота. Она напоминала мне выжженную пустошь, в которой не осталось никого, кроме меня: спорить было бессмысленно. Мы не могли в полной мере прочувствовать, что творилось в наших головах, чтобы понять друг друга и прийти к какому-нибудь компромиссу. У каждого из нас были своя правда и своё видение мира. Просто так вышло, что в этом наши взгляды расходились: если мама желала продлить мои страдания ещё хотя бы на пару лет, то я был готов сдаться, чтобы насладиться последними днями.

На борьбу уходило слишком много сил, а у меня их уже не осталось.

В кабинете повисла траурная тишина.

Ямада-сенсей смотрел на меня с тоской и немым разочарованием. Он понимал меня, но как врач, который пытался вытащить своего пациента с того света на протяжении многих лет, не мог простить мне этой слабости. Возможно, считал это подростковым максимализмом или бунтом, полагая, что мама смогла бы повлиять на моё решение, как делала много раз до этого, но только абсурдность и непонимание происходящего так плотно въелись в моё умирающее сердце, что мне было уже всё равно.

Рано или поздно всех нас ждал один конец.

– Поехали домой, прошу. – Я бросил на заплаканное лицо мамы равнодушный взгляд. – Простите, Ямада-сенсей, но сейчас я не могу сделать так, как вы просите. Прошу меня извинить.

– Акира, постой…

У меня не было ни малейшего желания выслушивать его нравоучения и советы. Я прекрасно понимал сложившуюся ситуацию, но не мог себя заставить поступить иначе.

Ослабевшими пальцами я подхватил свой рюкзак и, рассеянно поклонившись, вышел из кабинета. Мимо прошло несколько других пациентов. Все были в офисных костюмах – видимо, забежали во время перерыва. Значит, уже обед. Неплохо.

На несгибающихся ногах я плюхнулся в мягкое кресло около того самого цветка в белом горшке. Устало склонив голову, обхватил пальцами один из его толстых гладких листьев, что свисали прямо около моего плеча. Чем дольше я всматривался в этот глубокий зелёный цвет с пересекающимися желтоватыми прожилками, тем сильнее всё вокруг пульсировало и покрывалось чёрными пятнышками.

Через какое-то время следом за мной вышла и мама. Она поджала накрашенные губы, и вид у неё был такой, словно она не знала, как ко мне подступиться, точно я был фарфоровой вазой, которая разлетится на мелкие кусочки, стоит до неё дотронуться.

– Такси сейчас подъедет, идём.

Вероятно, мне стоило её успокоить и сказать, что всё будет нормально. Сделать так, как я делал всегда: немного приукрасить действительность щепоткой лжи и фантазиями о благополучном будущем. Убедить любыми способами. Заставить поверить в ту сказку, которую рисовало её острое желание держать всё под контролем.

Но я промолчал и молчал всё то время, что мы спускались по многочисленным лестницам, ехали в душном такси домой. И даже оказавшись уже в квартире, я не мог заставить себя поговорить с ней на эту тему: мы бы ни к чему не пришли. Она продолжала верить в чудо – в то, что очень скоро кто-нибудь придумает лекарство от всех болезней.

– Акира, что ты хочешь на обед? – осторожно, будто боясь нарушить мой покой, спросила она.

– Ничего. – Я вяло покачал головой. – Хочу побыть один. Прости.

И я заперся в комнате, какое-то время ещё простояв, вжимаясь спиной в дверь. Я окидывал свою спальню невидящим взглядом, пытаясь представить, что будет со всеми моими вещами после моей смерти: их выкинут или спрячут по коробкам, которые заныкают в самые дальние уголки кладовки? А может, родители и вовсе продадут эту квартиру и переедут в какое-нибудь другое место, чтобы начать жизнь с чистого листа?

Когда-то я обижался на подобные действия родителей, которые рисовало моё воображение. Я хотел, чтобы они никогда меня не забывали и всегда помнили, что я, Хагивара Акира, их славный больной сынишка, когда-то существовал. Но то было в прошлом, далёком прошлом, когда бо́льшую часть меня составляли бушевавшие гормоны, из-за которых я впадал из крайности в крайность и порой не мог различить, что правильно, а что – нет.

Чуть повзрослев, я пожелал, чтобы меня забыли. Чтобы некогда существовавший Хагивара Акира наконец-то исчез, получив долгожданную свободу: мне бы не хотелось умирать с мыслью, что все, кого я знал, страдали бы ещё многие годы после моего ухода, заслужил я того или нет. Мир не остановится после моей смерти. Люди продолжат жить и нести в своих душах то бремя сожалений и радостей, которые выпали на их долю, – это и было правильным, а я не должен был обременять их ещё сильнее.

Проведя пальцами по лицу, я снял очки и небрежно забросил их куда-то на пол. Я не хотел больше думать и страдать. Не хотел беспокоиться по поводу грядущих экзаменов, опять просиживать остатки своих дней за горой учебников и трястись над бланками с ответами. Не хотел ни с кем говорить, включая Юки-куна. Его жизнерадостность с примесью необъятной тоски в глубине его безжизненных глаз выводила меня из себя – я не хотел, чтобы он вновь говорил мне про силу судьбы или про значимость целостности наших душ и жизней. Он уже был мёртв. Он смог принять это и пойти дальше, но в этом же мы и различались. Сейчас я хотел услышать не это. Я вообще ничего не хотел слышать. Лучше бы я оглох и ослеп.

Неловко переступая с ноги на ногу, я обессиленно повалился на кровать, так и не переодевшись. Капюшон толстовки неприятно впивался в затылок, но я этого будто бы не замечал – продолжал буравить потолок пустым взглядом. Перед глазами снова начали мельтешить мошки. Голова предательски загудела, и вскоре из носа хлынула кровь.