Вата, или Не все так однозначно - Роман Емельянов

– Андрей Константинович, – протянул руку, словно школьник, Костик, прекрасный сценарист и креативщик, тот самый, что придумал дочь офицера, – можно вопрос? А предыдущие наши разработки мы бросаем? Иными словами, переходим на противоположную сторону?

Все присутствующие синхронно перевели взгляды с Костика на меня. Я хлебнул кофе из бумажного стаканчика.

– Вопрос не в бровь, Константин! – Я пробежал взглядом по лицам ребят, пытаясь понять, какого ответа они от меня ждут. – Конечно, мы можем бросить все, что так долго делали, над чем так кропотливо трудились… А заодно отказаться от гонорара… – По комнате пробежал недовольный шепоток. – Но я думаю, что мы в силах справиться с любыми задачами, независимо от их сложности и количества… Что, Костик?

– Андрей Константинович, правильно ли я понял, что мы будем… одновременно… В общем, что мы будем бороться сами с собой?

– Да, Константин! Да, черт побери! Мы бросим вызов сами себе! Что может быть интереснее? Какая дуэль может быть более захватывающей! Впервые в истории мирового пиара со времен Иисуса Христа! Мы будем первыми! Это словно высадка на Луну. Мы залежались на облаках успеха, ожирели и отупели! У нас нет равных соперников, кроме… Костик?

– Нас?

– Точно! У нас нет соперников достойнее и интереснее, чем мы сами! И чтобы доказать, что достойны этой борьбы, Костя, знаешь с чего ты начнешь?! – Костя ошарашенно помотал головой. – С крымчанки, дочери офицера! Завтра утром жду решения проблемы, как ты ее нейтрализуешь и что предложишь взамен! Все за работу, у нас дел невпроворот!

Дав ценные и не очень указания, я накинул пиджак и покинул офис. Хотелось куда-то двигаться, началась какая-то внутренняя чесотка, внутри закипали раздражение и злость на себя и весь мир. Сяду в машину, помчусь по вечерней Москве. Заглянул в телефон: пробки девять баллов. Далеко я так не уеду… Водитель открыл мне дверь, я отпустил его домой. Сам поеду. Сел за руль, завел двигатель, закурил, опустил стекло, включил радио. Из колонок голос Лимонова призывал меня к революции, как единственно возможному выходу из критического положения, в котором оказалась Европа и вся западная цивилизация. Революция… Как мне это надоело. Когда я родился, запах революций пятого и семнадцатого годов двадца– того века не то, чтобы не развеялся, его берегли и заставляли вдыхать, щедро поливая соусом Первой мировой, Гражданской и Великой Отечественной войн. Потом перестройка, девяносто первый год, девяносто третий, кризис девяносто восьмого, две тысячи восьмого, четырнадцатого, санкции… Интересно, я когда-нибудь спокойно поживу? Когда ж вы все навоюютесь, революционеры проклятые… Поэтому и стремятся люди «свалить из страны», неважно куда, лишь бы куда-нибудь, поэтому и наполняются банковские ячейки, поспешно, в страхе, что в очередной раз поменяются правила игры или произойдет ваша хваленая революция, все отнимут и поделят… А ведь и происходят революции часто потому, что грабят одних людей другие, наполняя ячейки, чтобы свалить… Замкнутый круг. Я заглушил машину и пешком пошел к метро. Там, в темном подвале, располагалось место, куда я всегда приходил, чтобы забыться. Я называл его «подвальчик», хотя он имел официальное имя – бар «Бар». Владел им, как несложно догадаться, человек с чрезвычайно богатой фантазией. У Никиты было только два интереса – культура собственного тела и этот самый бар, место, прямо скажем, захудалое, довольно грязное и тем мне особенно близкое и родное. Здесь, в окружении сомнительных личностей, под безвкусным абажуром из восьмидесятых, за любимым столиком в углу я отрекался от всего, что было, есть и будет, опускался на дно и выпивал первую рюмку. После пятой я уже взмывал над столиками и, сделав пару кругов под потолком, задевая крыльями бутылки на стойке бара, вылетал в низкую дверь и устремлялся ввысь словно ракета… Я летел.

– Как обычно? – У Никиты был на подхвате официант, но ко мне он всегда подходил сам.

– Как обычно. – Я пожал его накачанную руку.

Никита быстро вернулся с графином водки и покрытой инеем рюмкой, рядом поставил селедку с отварной картошкой и свежим луком, тарелку с нарезанным бородинским.

– Что, Андреюшка, не весел, что ты голову повесил?

– Да работушка, Никита, срам, позор и волокита.

– Так смени ее уже, – Никита облокотился на стол, и бицепсы красиво заиграли в полумраке забегаловки. – Ты жалуешься на работу, сколько я тебя знаю. Так же нельзя, карму свою убиваешь, Андрей, враньем занимаешься…

– Рекламой и пиаром! – поправил я собеседника, опрокинул первую рюмку и поймал вилкой кусок сельди.

– Я и говорю – враньем. Ведь ты не веришь в то, чем забиваешь людям головы, а значит, врешь. И ладно бы другим, ты и себе врешь, отсюда и проблемы все твои.

– Никит, а скажи мне: как ты умудряешься баром владеть, в баре работать и не бухать?

– Это вопрос с подвохом?

– Почему ты не допускаешь, что я, как ты говоришь, другим вру, а в себя это не пускаю?

– Потому что, Андрей, – Никита наполнил мою рюмку до краев, – если бы было так, то я два-три раза в неделю не запихивал бы твое бесчувственное тело в такси.

Помню то чувство, когда мы буквально физически стали врастать в Питер, обзавелись полезными связями, приятелями и как-то перестали даже думать о возвращении в Москву. Незаметно это самое возвращение перестало быть нашей главной целью, смыслом нашего существования, и газеты мы покупали все реже. Сергеич в силу возраста и привязанности к родным переживал этот период труднее нас. Он отсылал им деньги и звонил раз в неделю, мы тоже постепенно стали снимать завесу секретности, выходя на связь с близкими.

Растущие доходы позволили снять бывшую коммуналку на Литейном. Она была в ужасном состоянии, но там было пять комнат, и мы наконец перестали чувствовать себя как в общежитии, а я даже смог позволить себе чаще жить интимной жизнью с поклонницами моего «магического» голоса. Быть радиоведущим с материальной точки зрения всегда было невыгодно, но в девяностые ты при этом казался каким-то небожителем. Появились первые коммерческие станции и в сравнении с советским традиционным радиовещанием новое поколение ведущих больше походило на марсиан. Поэтому сексуальную жизнь во всем ее многообразии я заимел довольно быстро. К тому же шло время, я возмужал, отрастил усы и наглость.

Как-то одна из моих прекрасных возлюбленных задержалась до глубокой ночи и нам захотелось чего-то поесть. У Вики, кроме огромного носа, доброты и шубы, был еще один повод для гордости – старенький «Мерседес». На нем-то мы и помчались на угол Невского и Маяковского в ресторан быстрого питания, чтобы набрать огромные пакеты всякой гадости. В те годы я еще не знал, что гамбургер, пролежавший четырнадцать лет, выглядит точно так же, как после приготовления, а кола – обязательный атрибут американских полицейских, которым оттирают кровь от асфальта. Да если бы и знал, не думаю, что меня бы это остановило.

На улице никого не было, когда мы садились обратно в машину, нагруженные картошкой фри и бургерами. Стояла промозглая темная погода, привычная для Питера. Единственный фонарь на какие-то десятки шагов освещал центральную магистраль. Но не успела Виктория завести свой раритетный автомобиль, дверь с моей стороны распахнулась, и три огромные тени заслонили свет того самого фонаря. Ближняя тень заорала: «Ну что, сука, помнишь меня?!» – и, схватив одной рукой за грудки, второй начала наносить мне мощные удары в челюсть. Я от шока и неожиданности не только не пытался увернуться от ударов, но и успевал оправдываться, мол, это не я, вы меня с кем-то спутали. Но тень не вслушивалась в мои вопли. Отправив меня в нокаут, она навалилась на меня всей тяжестью своей доброй сотни килограммов так, что я не мог пошевелить даже пальцем. Сквозь вату оглушенного сознания и тела, вдавившего меня в кресло, я услышал крики Вики: «Сумка! Помогите! Грабят!» Я попытался скинуть с себя грабителя, но не смог. Какая-то неведомая доселе ярость овладела мной. Я вспомнил все те случаи в моей жизни, когда всякая дрянь брала меня нахрапом, вгоняла в ступор своим поведением и растворялась в ночи с моим бумажником или просто оставляя меня униженным. «Неготовность» противостоять хамству и наглости всегда дает фору злодеям. И лишь потом, когда все уже произошло, обыватель думает про себя: «Эх, надо было поступить так или эдак» – но поезд уже ушел. И в этот раз все произошло бы точно так, если бы не Вика. Она вцепилась в сумку, словно это сама жизнь, словно не Вика она, а Кощей, а в сумке той яйцо, а в яйце – игла. Короче, своим безумным порывом Виктория выиграла несколько секунд для меня. Не в силах скинуть тяжеловеса, я выдохнул весь воздух и выскользнул из-под него на улицу, рядом с машиной стояла еще одна тень, третья, чуть поодаль – на шухере. Все, что случилось потом, заняло, вероятно, несколько секунд, но для меня словно растянулось на долгие минуты, я видел происходящее как в замедленной съемке, будто все герои существуют в рапиде, а я наделен сверхспособностью передвигаться нормально. Стоящую снаружи тень я вырубил одним ударом в пах – тень покачнулась и, выронив нож, завалилась на бок. Из машины торчали ноги главной тени, которая боролась с Викой за сумку.