Персональный миф. Психология в действии - Вера Авалиани

– Вы уже обо всем догадались, но, может, нам надо поговорить? – хрипловатым баритоном спросил он. И голос его был ещё более привлекательным, чем лицо.

– О чём? – плохо сыграла я удивление.

– О нас, – не стал он сбиваться на заигрывающий тон с серьёзного, даже грустного. – Я видел вас во сне. Вы гладили собаку. А я был собакой.

Тут я оторопела, не может быть, чтобы людям снились сны об одном и том же.

– Ну и что, – оправилась я от удивления. Всё же я была с детства кокеткой до мозга костей. – Надеюсь, вы были во сне дрессированной собакой или дикой собакой Динго, – улыбнулась я. – Может, предлагаете посадить вас на цепь?

– Я и сам пойду за вами, даже если гнать будете. Только всё плохо. Вы уже работаете, а я на втором курсе всего. Так что вы будете меня гнать, будете считать бесперспективным. Но я потерплю, – сказал он это так смиренно и с такой готовностью, что я даже рассмеялась.

Он производил впечатление человека более взрослого и мудрого, чем я и прочие журналисты. У нашего брата с возрастом что-то происходит – в душе мы умники, а внешне – дурачки молодые. А выглядим в среднем… о чём я ему и сказала.

Он сразу успокоился.

– Я должен сегодня вечером вас видеть, – сказал он так, что я поняла, что долг тут ни при чём. Но вообще теперь всё, что он будет делать, – он должен по судьбе. И как будто у него есть на этот счёт инструкции.

Мне стало так хорошо: вот и кончилось моё одиночество. Потому что после смерти папы не было никого, кого бы я любила – из числа людей, конечно.

– Ну конечно, ведь вечером-то у нас у всех сабантуй. И вас на него уж точно пригласят. Так что встретимся.

Но он не это имел в виду, да и я, отвечая ему, тоже.

– Я буду ждать вас в пять на аллее возле корпуса, – обрадовался он. А я только пожала плечами – что ж – там так там.

Олег оторвал глаза от текста и встал, чтобы налить себе воды.

Ирина глянула на часы и ахнула.

– Ну, вы уже перерабатывали, мы так не договаривались.

Олег крупными глотками выпил воды.

– Нет уж, про Алёшу вашего я дочитаю.

– Но он не уходил от меня к моей маме. Так что этот опыт вам не пригодится.

– Ну и что. Мне сейчас больше хочется быть в чужой жизни, чем в своей. Не для того ли люди в принципе читают книги и смотрят фильмы – чтобы мысленно оказаться не там, где они есть. Жизнь подробнее и медленнее искусства. Удовольствия так порой отсрочены, что когда достигаешь цели – и радости-то уже нет. А при монтаже в кино или на телевидении можно сокращать целые годы и десятилетия без ущерба для сюжета. Но только не в молодости.

– Что ж, ты, Олежка, очень быстро стал философом: при первых же несчастьях. Помнишь, как Сократ говорил ученику: «Женись. Повезёт – станешь счастливым. Не повезёт – станешь философом».

– Умеете вы утешить, – Олег решительно потёр затёкшую от долго сидения попу и плюхнулся на неё обратно. – Теперь жениться придётся точно. – Радости в его словах не прозвучало.

Отыскал глазами место, на котором окончил чтение.

«Над Москвой сгущалась гроза. Свет был каким-то драматическим, тополя пахли лопнувшими почками, ведь стояло начало апреля. Но раннее тепло разом охватило Москву, хотя ещё вчера и в пальто было прохладно. Я вышла из корпуса в первый весенний дождь, в тёплые объятия ветра, тот стал подталкивать меня в спину. Мучительно ярко запахло весной.

И Алёша сразу обнял меня, хотя было видно, что он очень воспитанный и не избалованный случайными связями. Хотя был и красивым парнем – с идеальной головой на высокой статной шее. А как он пах! Для меня всегда отвращающими были в мужчинах запахи пота и табака, но Алёша пах цитрусовым одеколоном, сквозь который пробивался едва уловимый естественный запах вольной воли – сладость и горечь полыни. Кто знает, был ли это запах взволнованного тела или все эти компоненты входили в парфюм? Но только у меня мгновенно закружилась голова, и мы целовались с первой секунды нашей встречи, на глазах у всех, кто смотрел в окна на раннюю грозу.

Во всполохах молнии, в отсветах солнца сквозь тучи, в сиянии радуги мы стояли мокрые и счастливые. В первый и последний раз в жизни я влюбилась без опасений, без сомнений, без оглядки. И это было так радостно, так странно, что я не узнавала себя. Да меня и никто бы не узнал. Мы оба светились таким светом, что Ярослав, открыв окно, крикнул что-то Алёше по-чешски. Алёша перевёл смущённо:

– Он говорит, что от нас идёт вторая радуга.

И тут только мы заметили первую.

– Так в жизни не бывает! – сказала я.

Но тут мы снова поцеловались так долго и неожиданно опытно, что заподозрить во мне девственницу было бы трудно.

Но мы никуда не пошли – только со скоростью вальса перемещались по аллее от дерева к дереву. Тополя пахли смолисто, сильно, листочки под тёплым дождём разворачивались прямо как при ускоренной съемке. Мы качались, как пьяные, пока бродили под слепым дождём. И говорили, говорили, будто промолчали до этого всю жизнь.

Потом он проводил меня до корпуса, ведь в комнате со мной жила молдаванка Зара, и сказал:

– Завтра и послезавтра мы не увидимся. Я везу чехов в Минск, но я приду сразу, как мы вернёмся. Хоть ночью. Я не знаю, во сколько обратный вылет, – мне ещё не отдали билеты. Но ты меня дождёшься? Скажи, ты будешь меня ждать?

– Я буду тут, – сказала я недоуменно. Как же могло быть иначе. Ах, ну да, ведь про свой-то сон я ему так и не рассказала…

Эти два дня его пребывания в Минске я перенесла неожиданно тяжело. И поняла, что никогда никого не ждала ниоткуда. Мне было хорошо и в одиночестве, людское отсутствие или присутствие было нормой.

Мама после смерти папы часто ездила в командировки, я днями и ночами была одна. Когда-то в детском саду я ждала, когда вечером она придёт, очень страстно. Но она всегда была так индифферентна к моим рассказам, что я рано поняла, что для мамы я – не столько любовь, сколько долг, но всё же любила её какой-то болезненной любовью хилой девочки, всю жизнь проводящей в одиночестве, но теоретически имеющей маму.

Но ей приходилось так туго, что я с моей взрослостью прощала ей усталость и раздражение, с которым она встречала мои попытки убедить её меня воспитывать.

Страх остаться без денег гнал и подстёгивал маму всю жизнь, заставлял работать днём и ночью, чтобы купить мне всё необходимое – и такое красивое, что на сантименты времени у неё реально не было. А позже, когда она вышла на пенсию по инвалидности, то кашляла день и ночь из-за астмы. И у неё не было сил ни на что…

И вот теперь настала моя первая после папы любовь. И тут эти два дня перерыва в объятиях.

Вечером второго дня я плакала от грусти, что его всё нет рядом. У меня горели губы, я не могла толком спать, у меня словно бы начался приступ аппендицита – такая боль была у меня в боку. Откуда же мне было знать, что это боль желания? Маме было не до таких рассказов, даже если она и переживала подобное. Хотя… Ведь оба раза мама выходила замуж не по любви. Первый раз её выгнала в шестнадцать лет из дома вместе с пятилетней сестричкой Валей злыдня старшая сестра. Она же и мать посадила, чтобы дом освободить для себя и своего жениха.