Апокриф. Давид из Назарета - Рене Манзор

Как люди, считающие себя верующими, могут терпеть такое убожество? – размышлял он, сбрасывая с себя лохмотья нищих. – И как это терпит безмерно мудрый Бог?

Словно догадавшись, что не дает покоя юноше, прокаженный произнес своим дребезжащим голосом:

– В Талмуде написано, что мертвыми могут считаться слепые, прокаженные, бедняки и бездетные. У меня нет детей, я бедняк и прокаженный. Но Иешуа из Назарета вернул мне зрение семь лет назад, когда я был лишь слепым. И пока Всевышний хранит меня, я жив.

При упоминании об отце Давид побагровел. Он тут же отвернулся, чтобы скрыть свое волнение. Проехав чуть дальше, Фарах попыталась успокоить лошадей. Пока Лонгин благодарил прокаженного за помощь, юноша задал вопрос, который больше всего мучил его:

– Каким образом… Иешуа… «вернул тебе зрение»?

– Как мне рассказали, он просто смешал слюну с землей и приложил это к моим незрячим глазам. Мир вам, братья. И счастливого вам пути.

Он смотрел, как его благодетели вскочили на своих коней, и долго провожал их взглядом, скачущих вдаль, где уже начало темнеть, не подозревая, что среди них был сын его спасителя.

Капри, Италия

Аврора как раз запустила свои длинные огненные пальцы в императорский дворец на острове Капри, когда Калигула входил в покои Тиберия вместе с префектом Макроном. Гемелл, его младший двоюродный брат и соперник в борьбе за трон, находился у изголовья ложа монарха. Бабка Калигулы, Антония, уже как следует проинструктировала Гемелла по поводу того, как нужно себя вести, чтобы добиться расположения Тиберия. Поэтому для Калигулы было крайне важно уловить настроение императора и присутствовавших здесь сенаторов, демонстрируя безграничную привязанность к человеку, который когда-то его усыновил.

Со всех сторон слышались вздохи и шепот. Несмотря на факелы, повсюду понатыканные в покоях императора, их жаркий и благовонный огонь, в комнате пахло гноем, потом и смертью.

Как только Тиберий увидел вошедшего, он улыбнулся, превозмогая боль.

– Подойди ко мне, Сапожок… – пробормотал он, еле-еле ворочая языком. – Не бойся ничего, мой мальчик, смерть не заразна.

Молодой человек подошел к ложу. Ему достаточно было лишь взглянуть на императора, чтобы понять, насколько безнадежно его состояние.

– Не говори так, отец, – ответил он дрожащим голосом. – Ты победишь ее, как ты всегда побеждал…

Слова застряли у него в горле. Используя навыки, полученные при овладении актерским мастерством, он настолько убедительно разрыдался, что все присутствующие были этим искренне тронуты – от самого умирающего, чей лоб в капельках пота он стал поглаживать, и до Гемелла, который охотно уступил ему место у изголовья. Одна лишь Антония не дала себя одурачить.

– Что я могу для тебя сделать, отец? – всхлипывая, спросил Калигула.

– Я хочу, чтобы ты давал советы… Гемеллу, когда он…

Приступ кашля не позволил ему договорить.

– Когда он станет императором? – подсказала алчная Антония. – Ты хочешь, чтобы Калигула давал ему советы, не правда ли?

Сенаторы с неуместным рвением подошли поближе к ложу, а вместе с ними и Макрон.

– Да… – со вздохом произнес Тиберий. – Гемелл…

Взгляд, которым Калигула одарил своего двоюродного брата, красноречиво говорил о тех чувствах, которые скрывала его ушлая натура, несмотря на крокодильи слезы.

– Вы слышали? – Антония обратилась к стоящим рядом сенаторам. – Император выбрал своим преемником Гемелла. Я правильно поняла, Тиберий?

Монарх утвердительно кивнул. Тогда Калигула схватил умирающего за изможденную руку и притворно запротестовал:

– Отец… Гемелл еще слишком молод, чтобы править. Пускай он подрастет! Ты еще нужен империи! Не умирай! Твой народ любит тебя…

Умирающий смахнул слезы со щек своего приемного сына и пробормотал, превозмогая боль:

– Какой же ты искусный… лжец, Сапожок! Незаменимое качество для правителя. Научи этому… Научи этому своего двоюродного брата…

Антония была вне себя от счастья. Она положила руку на затылок Гемелла, словно защищая его, он же был и тронут, и в ужасе от ответственности, которую ему предстояло нести.

– Ты записал, писарь? – пробурчал император.

– Да, цезарь, – подтвердил сгорбленный старик, поднося завещание.

Трясущейся рукой Тиберий поставил, как смог, свою подпись.

Антония наслаждалась при виде каждой написанной буквы.

Калигулу выворачивало наизнанку от такой несправедливости.

Антония убедилась, что часовые стоят на посту, перед каждым выходом, и направилась к своему внуку.

– Не дуйся, – попросила она, улыбаясь. – Ты ведь станешь императором. Хорошая новость, не так ли?

Гемелл искоса посмотрел на нее.

– Хорошая новость? Дедушка умирает.

– Ну да… Но он немало прожил. Семьдесят девять лет! Это можно считать оскорблением богам!

– Калигула прав! Я еще слишком юн, чтобы править.

– Не мели вздор. В твоем возрасте Август уже занимался политикой, и он правил более сорока лет!

– Август был богом.

– Но не в восемнадцать лет. В политике его наставлял Юлий Цезарь, и я могу исполнять эту роль для тебя.

– Дедушка выбрал Калигулу.

– Теоретически да.

– Что значит «теоретически»? Тиберий указал его в своем завещании в присутствии сенаторов и…

– Завещание – это всего лишь клочок пергамента, мой мальчик.

Гемелл ответил мрачным взглядом на это замечание.

– Такова последняя воля императора, бабушка. Ты что, относишься к ней без всякого уважения?

– Без уважения? Конечно с некоторым уважением, да… – ответила она небрежно. – Так вот, знай: последние слова человека стоят примерно столько же, сколько и первые. Теперь послушай меня внимательно, проблема Принципата[29] заключается в том, что не существует определенного правила наследования власти. Это предполагает обязательную люстрацию. Тиберий уничтожил всех своих соперников, начиная с членов твоей семьи. И то же самое сделал Август. На данный момент твоим главным врагом является Калигула. И моим тоже. Он думает лишь о том, как бы устранить тебя и править вместо нас.

– Вместо нас? – недовольно скривился Гемелл.

С улыбкой на устах Антония попыталась исправить эту выдавшую ее обмолвку.

– В первые годы тебе непременно понадобится советник, – прошептала она, поглаживая его по щеке.

Это замечание внесло еще больше смятения в душу юноши.