Тонкая нить - Наталья Арбузова

Городничий извещен,

Что «идет колонной пешею

На него Наполеон».

Короче говоря, тут имела место ошибка второго рода.

Суть депеши скоро сыскана,

Просто значилося в ней:

«Под чиновника Распрыскина

Выдать тройку лошадей».

И все приуготовления оказались тщетною предосторожностью. Так-то и наша милитаризация. Поток-богатырь потер заспанные глаза и произнес рассудительным тоном: «Никто-то на нас не нападет, лишь бы мы сами ни на кого не напали».

Мы поехали тихим шагом по небольшой Балашихе. Почтовые ящики брежневских времен, позднее вежливо упоминаемые как предприятия оборонки, являли картину внушительную. Нам пришлось использовать излюбленный наш прием невидимок для проникновения в здания их. Там все кипело. Огромное количество людей с высшим техническим образованьем, средней сытости, но в хорошей физической форме, сновали весь день взад и вперед, обеспечивая и координацию дел, и будущую чистую состыковку технических блоков всевозможных систем разведывательного, наступательного и заявляемого оборонительного характера тоже. Генералы, увешанные медалями, как породистые собаки, сидели со строгими лицами в пространных кабинетах, сквозь стены коих мы легко проходили. Выйдя на оскорбительно безобразные улицы Балашихи и вновь представ дружеским взорам нашим, Поток-богатырь, живая мораль на двух ногах в басне моей, одернул кафтан на одновременно и дебелом и ладном стане и высказался следующим образом: «Такую бы расторопность да за стены эти, да на доброе дело, да с Божией помощью, то ей бы и цены нет».

Покуда Гоголь молча дивился давно не виданной обстановке дела, хоть и недоброго, время опять соскользнуло на нонешнее, и зловещие здания почтовых ящиков, иные с глухими стенами без окон, начали ветшать на глазах наших. Военный бюджет стал напоминать плюшкинский халат с прорехой пониже. Люди, привычные к обстановке нервозной исполнительности и к постоянной глухой угрозе ответственности, вдруг оказались в вакууме. Тут с очевидностью обнаружилось, что они в основной своей массе патологически безынициативны. Поток-богатырь поглядел на них и вздохнул с грустью: «Этим-то холопьям свобода боком выйдет, а и новая наука впрок не пойдет».

Казалось, и прежде трудно было найти угрюмее улиц балашихинских. Теперь же ранее с грехом пополам державшийся убогий порядок рухнул, как подпиленный гусиный хлевец. От него остались только старые лозунги, пущенные по кромке крыш на выцветшей красной ткани, раздравшейся аки завеса в храме. Талая зима тянулась, пока мы тащились шагом вдоль сюрреалистичных домов с нарушенной системой отопления, заиндевелых холодным паром. Желтый, всегда желтый цвет их был запачкан печальными ранними сумерками и заводской гарью. Из форточек коммунальных кухонь без занавесок пахло невкусной стряпней. Улицы все оказались перекопаны давними осыпавшимися канавами. Скучно на этом свете, господа!

На удручающей улице балашихинской пристал к нам капитан Копейкин, только, мягко выражаясь, несколько другой и отнюдь не возбуждающий такого состраданья, как призрачный персонаж гоголевский. Этот был еще не стар, крепко стоял на обеих своих родных ногах, и повыше ног на нем красовались малоезженые форменные невыразимые сообразно чину его. Вцепившись мертвой хваткой в Гоголя, он требовал полного пенсиона внушительных размеров и при этом слался на незаконное свое увольненье из рядов вооруженных сил в ходе вялотекущей реформы их. Гоголь без колебаний отказал в протекции.

В Купавну, она тут поблизости. При одном о ней упоминании настало приветливое лето. Надо еще проехать Черное и платформу Заря – ракеты и ракеты, военный аэродром, заборы, военный городок. Снова вечереет, сигнальные огни зажигаются на вышках. Непривычное размышлять гарнизонное населенье мается нежданными невзгодами. А я уж и забыла, что Гоголь в нашей призрачной поездке не кто иной, как вергилий мой, и все показываю, демонстрирую ему адскую военную машину, десятилетьями разгонявшуюся всей своей инертной массой по рельсам в никуда.

Тут-то вылез махонький, чуть прихрамывающий, сильно смахивающий на Женю Прибылова с достославной улицы Тургенева тульский косой левша. В волосах, повыдранных еще при ученье, черт копейку искал. Поклонился господам, ахнул на богатыря, покосился на черта и отошел к Петрушке с Селифаном. Поговорил вежливо, мол откуда и куда, и сразу к делу. Посмотрел на неухоженные баллистические ракеты, да и говорит с сокрушеньем: «Храни Бог войны – они стрелять не годятся». После сих справедливых слов его возникает в вихре пыли почтовая тройка, нахлестываемая оголтелым ямщиком, в свою очередь нахлестываемым бравым донским казаком Платовым. Этот последний на всем скаку сгребает за шиворот легонького левшу, только мы его и видели. А Поток-богатырь сказал так: «Други мои, не тужите. Уж что когда попроще Иван Москвин во граде Туле склепал, так то всегда стрелять годится».

Вот мы и в третий раз в Купавне на улице Тургенева. В порядке исключенья мягкое небо орловщины плывет тонкими облачками над моим поместьем, исчисляющимся размерами одного палисадника. Я возделываю его, как маленький принц свою маленькую планету, и определение плюшкинского сада к нему давно уж не применимо. При нашем приближенье замки поспешно спадают с калитки и дверей моих. Мы входим в дом, поднимаемся по лестнице в беспечальную мою светелку, выходим на балкон, подхлестываемый мятущейся старой березой. Видим вдали военный аэродром, сигнальные огни и забор гарнизонного городка. Но Гоголь пристально глядит в другую сторону, на ветхую крышу и на трубу, что обмазывала я горячим варом с риском для жизни.

Из трубы нехотя поднимается Шуман, как некий дух, вызванный сильным магом. Шуман извивается подобно столбу дыма и, не в силах противиться повелительному взгляду, возносится над крышею. Упавшая водосточная труба в свою очередь поднимается в воздух. На лету поменяв очертанья и заблистав медью, она делает невообразимый кикс. Шуман седлает ее уже в свободном полете и отбывает по основному месту жительства, что возле редакции газеты «Красная звезда» – навсегда. Никто не потревожит более старческий сон Федоры, никто не взвоет больше ночью в моей печи, что мазала я с таким трудом – с трудом же найденной глиной. В довершение гоголевских благодеяний из теплого сумрака моего вишневого садочка, что для меня равноценен чеховскому вишневому саду, встает рослая фигура кузнеца Вакулы. В один миг он малюет на многострадальной печи моей дуже гарные цветы, после чего ударяет об пол смушковой шапкой и исчезает.

И вот мы в третий раз на берегу Бисерова озера. Магический круг замкнулся. Начался третий и последний наш вечер на хуторе близ Купавны. Опять прилетела внимательная сова, и блеск ее немигающих глаз да самосвеченье консервных банок были единственными неподвижными огоньками в эту блуждающую ночь. В облаке явился Серж де Дягилев и устроил нам в небе над Купавной русский сезон. Молодой месяц, омытый дождем, танцевал сольную партию, кордебалет звезд расходился вышивальным узором. А русалки прикинулись вилиссами и изобразили сцену из Жизели.

Гляжу, при лунном свете Поток-богатырь вышел с граблями. Зная, что на лугу этом особо густой травы ждать не приходится, спрашиваю его с улыбкой: «Что это ты, братец, затеял?» – «А вот, изволишь видеть, земли наши подгребаю обратно». Перекрестил лоб, да и пошел махать граблями, инда рубаха трещит. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок.