Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

недопустимо читать «Ад», не понимая, как Данте хотел бы, чтобы его читали. Войдя в ворота Ада, поэт напуган, так же как и мы. Некоторым из нас нравится, что Данте признается в своей слабости. Он то и дело обращается к Вергилию за помощью и ободрением, а встретив флорентийцев, он даже говорит:

Будь у меня защита от огня,

Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,

И мой мудрец одобрил бы меня;

Но, устрашенный болью неизбежной,

Я побоялся кинуться к теням...

(Ад, XVI, 46–50)

Вергилий бестрепетно смотрит на врата ада. Но спокойствие и сосредоточенность — это вовсе не то чувство защищенности, на котором в определенный момент ловит себя Данте, за что, собственно, и упрекают его многие недалекие читатели. В лице Вергилия мы видим силу мастера Пути Утверждения, силу белого мага и его превосходство над обитателями мира перед порогом и за ним. Данте заплутал в лесу; будь он один, он ни за что не вошел бы в ворота, если бы не был тем, кого ведут собственная воля и Божественный промысел. Дикий лес представляет собой окаменевшую модель извращенных добровольных утверждений, а круги ада содержат то, что осталось от образов, после добровольного отказа от водительства разума.

Долгое время тишину леса нарушали только три звука — голоса двух поэтов и звук шагов Данте. Теперь тишина нарушена. За аркой они попадают в безвременье, темный, не меняющийся мир. Здесь сразу становится понятно, что означает «навсегда» и «никогда». Когда мы произносим эти слова, какими бы горькими они ни были, мы уверены, что чувства со временем ослабевают, значит, страдание становится не таким сильным. В аду это не приносит облегчения; осознание «навсегда» длится вечно; осознание «никогда» не несет в себе никакой надежды. Здесь нет времени. Без этого понимания невозможно настоящее прочтение поэмы Данте. Что бы ни происходило здесь, оно происходит вечно и неизменно. Хаос звуков, сменивший для двух странников по иномирью тишину перед порогом, ошеломляет.

Там вздохи, плач и исступленный крик

Во тьме беззвездной были так велики,

Что поначалу я в слезах поник.

(Ад, III, 22–24)

Открывшаяся перед ними страна наполнена воплями, хриплыми голосами, «плесканьем рук», и вся эта какофония включилась вдруг, как только Вергилий взял Данте за руку. Но кто бы и о чем бы не скорбел здесь, все бесполезно. Заключенные в первом круге отвергли Бога, они «прожили, не зная, // ни славы, ни позора смертных дел», и теперь их снедает зависть. Их сознание не хотело ни утверждать, ни отвергать; поэтому теперь, терзаемые осами и шершнями, они вечно бегут за вечно убегающим от них стягом: «И я, взглянув, увидел стяг вдали, // бежавший кругом». «Они не стоят слов, — пренебрежительно бросает Вергилий, — взгляни — и мимо!» (III, 51). «Кровь между слез, с их лиц текла струями. // И мерзостные скопища червей // Ее глотали тут же под ногами» (III, 67–69).

Перед поэтами река Ахерон, первая из тех рек, которые упоминаются в «Комедии». Ахерон — это река разлуки с дольним миром, а Эвноя (в конце «Чистилища») — река восстановления. Ахерон — первый из адских монстров, одновременно деталь ландшафта и живое существо. Через него выражает себя сама Неизбежность. Толпы людей на берегу, — это те, «в ком Божий страх угас», кто признавал только собственные желания. Они теперь

Выкрикивали Господу проклятья,

Хулили род людской, и день, и час,

И край, и семя своего зачатья.

(Ад, III, 103–105)

и вообще богохульствуют, как могут. Неотвратимость вселяет в них ужас: старик, с белыми волосами и горящими глазами входит в лодку. Он кричит, размахивая веслом. Он пытается прогнать Данте, поскольку видит в нем живого: « А ты уйди, тебе нельзя тут быть, // Живой душе средь мертвых!», но тут Вергилий впервые произносит великую формулу Необходимости:

Харон, гнев укроти.

Того хотят там, где исполнить властны

То, что хотят, и речи прекрати!

(Ад, III, 94–96).

Множество душ, «как листья сыплются в осенней мгле, // за строем строй» в лодку Харона «и минуть реку всякий тороплив, // Так утесненный правосудьем Бога, // Что самый страх преображен в призыв». «Для добрых душ другая есть дорога», — говорит Вергилий. «Добрые души» в свое время преодолели конфликт собственных желаний и дòлжного. Возможно, им тоже многое было не по нраву, но они добровольно подчинили себя порядку и необходимости, против которых даже здесь протестуют грешные души. Они хотели жить своей волей, теперь другая сильнейшая воля выносит им приговор. Приговор приводится в действие немедленно. Окрестности сотрясаются; ветер и молнии поражают скорбную землю. От ужаса Данте теряет сознание, а Вергилий с печалью смотрит на предстоящий им путь.

Данте приходит в себя уже на другом берегу Ахерона, на краю пропасти, гудящей от бесчисленных криков, несущихся со дна. «Теперь мы к миру спустимся слепому», — говорит Вергилий. Но путь в этот адский провал еще не начался. На краю пропасти автор держит паузу, давая читателю возможность осознать необходимость предстоящего пути. Это граница так называемого «приостановленного воображения»: дальше никто уже не предложит никакого выбора. Данте видел первый круг, теперь его ждет второй — Лимб — где находятся известные язычники. Данте говорит о «достойных мужах», вкушающих в Лимбе горечь своей доли (IV, 45). Пока речь не идет ни об утверждениях, ни об отрицаниях. Но это и понятно, поскольку до Данте поэтического представления об этом Пути просто не было. Вергилий знал Город, но не знал Беатриче; между Дидоной и Римом не может быть никакого примирения, а тем более признаков идентичности. Поэтому ни у кого из язычников не могло быть представления о Пути. Какое место в христианском раю мог занимать Платон, даже учредивший Академию, но полагавший реальным лишь мир эйдосов? С нашей точки зрения, проникнутой симпатией к мудрецам былого, Данте должен был бы подумать о смягчении их участи. Впрочем, он и так сделал для них многое, а большего ему не позволяла честь.

Мы не можем, да и не хотим анализировать весь Ад столь же подробно, как на этих последних страницах. Что же, приносим извинения. Сказанного достаточно, чтобы наметить общую линию,