Крестьянский бунт в эпоху Сталина - Линн Виола

Крестьяне участвовали в разбазаривании также по чисто материальным причинам. Скот — актив, легко переводящийся в деньги, и многие говорили, что если они все равно все потеряют, то по крайней мере при вступлении в колхоз у них будут деньги на руках. Подобная реакция крестьян была способом застраховаться от потерь и сохранить то, что принадлежало им по праву{350}.[41] Более того, по данным ряда официальных отчетов конца 1930 г., некоторые продавали свой скот, особенно рабочий, стремясь избежать возложенной на них государством транспортно-гужевой повинности{351}. При этом господствующий в общем сознании образ массового забоя и поедания скота оттесняет на второй план не менее широко распространенное явление его продажи. В 1929–1930 гг. советская деревня превратилась в один огромный рынок, где крестьяне торговали скотом, мясом и шкурами. После поездки по стране Татаев, член комиссии Политбюро по продаже крестьянских лошадей, заявил: «Во всех районах, где я был, в столовых подаются все блюда мясные, причем порции очень большие»{352}. Цены на скот резко упали из-за перенасыщения рынка. На Кубани, где лошади обычно стоили 80–100 руб., к началу января 1930 г. цены снизились до 20 руб.{353} На Кубани и в Ставропольском крае цены на коров в среднем уменьшились в 5 раз{354}. По данным ОГПУ, в конце декабря 1929 г. в Терском округе на Северном Кавказе базары были переполнены скотом; здесь цена рабочей лошади составляла 10–15 руб., коровы — 10–20 руб.{355} На Воскресенском базаре в Московской области в октябре 1929 г. коров продавали по 200–250 руб., лошадей по 175–200 руб., а в начале января цены на коров упали до 125–150 руб., на лошадей — до 25–30 руб.{356} На Кимрском базаре в Московской области в начале 1930 г. на продажу были выставлены 400–500 голов крупного рогатого скота по сравнению с обычными 40–50.{357} К началу 1931 г. в некоторых районах Нижегородского края рыночные цены на скот упали до довоенного уровня, не учитывая обесценение рубля{358}. Падение цен привело к тому, что репрессивные налоги и штрафы стали практически бесполезными. Пятикраткой, или налогом, в 5 раз превышающим рыночную стоимость определенной части имущества, облагались хозяйства, которые задерживали уплату налогов, обвинялись в разбазаривании собственности или утаивании зерна. Такое наказание было стандартным для крестьянских хозяйств, обвиненных в нарушении статьи 61 Уголовного кодекса — отказе от выполнения требований государства (таких, как хлебозаготовки). В середине января 1930 г. в Сибири власти заявили, что пятикратка утратила свою эффективность из-за падения рыночных цен, в связи с чем они вводят более жесткие меры: принудительный труд и депортации{359}. Разбазаривание, опять же, напрямую способствовало усилению репрессий со стороны государства.

Падение цен негативно сказалось и на крестьянах. В некоторых случаях разбазаривание проявлялось не в продаже скота, а в использовании различных уловок и хитростей. В отчетах отдельных регионов страны указывается, что крестьяне морили скот голодом до смерти, чтобы затем получить страховые премии. Из-за того что эти премии не были полностью адаптированы к существовавшим тогда крайне неустойчивым рыночным ценам, крестьяне оставались в выигрыше. В Чапаевском районе на Средней Волге насчитывалось около 360 случаев, когда крестьяне пытались получить страховые премии, превышающие рыночные цены в 4–5 раз{360}. Похожие отчеты о мошенничестве со страховками приходили с Северного Кавказа{361}.[42] Это были классические примеры того, как крестьяне извлекали из системы максимально возможную выгоду, противясь судьбе, ожидавшей их в колхозе.

Скот — не единственная крестьянская собственность, подвергавшаяся разбазариванию. По всей стране отмечались случаи разрушения машинной техники. В одной из деревень Краматорского района Артемовского округа на Украине крестьяне сломали машинное оборудование, которое было незадолго до того получено для использования в «лжеколхозе» (как его назвали власти) и подлежало экспроприации{362}. Сообщения о разрушении техники поступали в 1929–1930 гг. из Сибири, со Средней Волги, Кубани и Северного Кавказа{363}. В докладе Совхозцентра (ведомства, управлявшего совхозами) от февраля 1930 г. описывались случаи, когда кулаки кидали в совхозную технику камни и железки{364}. Власти расценивали подобные действия не как результат ошибки, небрежности или технической неграмотности, а скорее как сознательную порчу оборудования и саботаж. Представляется вероятным, что большая часть поломок техники была вызвана все же первым рядом причин. В конце концов, властям повсюду мерещились саботаж и вездесущие враги, на чей счет они списывали текущие затруднения. Тем не менее часть поломок техники в период первой пятилетки однозначно была результатом намеренного вандализма. Скорее всего, он имел место в тех случаях, когда крестьяне предпочитали сломать собственную технику, чем позволить государству ее экспроприировать для использования в колхозах. Хотя политическая мотивация крестьян редко проявляется отчетливо, результаты деревенского луддизма слишком очевидны, чтобы отрицать наличие определенной доли политических мотивов в истреблении техники. Более того, машинное оборудование стало воплощением нового порядка, а потому протест против техники был протестом против советской власти.

Помимо скота и сельскохозяйственного оборудования разбазариванию подверглись и другие виды собственности. В одной из деревень Урала наблюдалась характерная и для многих других деревень ситуация: перед тем как вступить в колхоз, крестьяне продавали зерно, одежду и даже кухонную утварь{365}. В конце 1929 г. в Кузнецком округе в Сибири крестьяне разорили 148 тыс. ульев, только чтобы они не достались колхозу. На Кубани уничтожали фруктовые сады{366}. Другие крестьяне после введения чрезвычайных мер в 1928 г. начали сокращать свои посевные площади. Так, на Средней Волге к осени 1929 г. «кулаки» сократили наделы в среднем на 10–20%, а в некоторых хозяйствах эти цифры достигали 30–35%{367}. В середине января 1930 г. Трактороцентр (ведомство, управляющее машинно-тракторными станциями) отправил Наркомату земледелия и другим структурам, ответственным за развитие сельского хозяйства, срочную телеграмму о том, что во многих районах сплошной коллективизации крестьяне, перед тем как вступить в колхоз, уничтожают (продают или потребляют) семена, предназначенные для весеннего сева, предположительно с целью получить новые от правительства. В телеграмме ситуация названа тревожной{368}. В некоторых районах зерно стали использовать для производства самогона. Уже в феврале 1928 г. около 16 тыс. сибирских производителей самогона выплачивали крупные штрафы государству{369}. Несмотря на то что это считалось незаконным, крестьяне продолжали гнать самогон в самый разгар коллективизации. Морис Хиндус поинтересовался причиной такой популярности самогона летом 1930 г.: «В ответ на мой вопрос о том, как они осмеливаются делать самогон при наличии государственного запрета, крестьяне посмеялись и заверили меня, что, пока поля и болота простираются бесконечно, советские власти не могут уследить за всем»{370}.