Королевство белок - Юлия Тулянская

Хассем хотел спросил Энкино, как он жил. Но тот опередил:

— Хассем, кто они — эти люди с тобой?..

Хассем набрался терпения и начал рассказывать все сначала. Он рассказывал на свой лад, и события представали перед Энкино в таком виде, в котором они уже прошли через мысли и душу Хассема. Живя верой своей восточной матери, юноша сам не замечал, как все прошедшее в его устах превращается в сказку.

Он рассказал Энкино про Береста, который убил в поединке Демона, умер в рабстве и свободным восстал из мертвых. У Хассема выходило, что имеет особый смысл и имя цепного пса, и то, что ради побега Берест лег в телегу с мертвецами. Он рассказал про безмолвную лесовицу, зачарованную человеческим словом, про великана Зорана, который пришел в Богадельню, чтобы завоевать любовь Иллесии.

Энкино слушал, сидя рядом с товарищем у проросшей травой стены.

Частью этой сказки было его собственное избавление от рабства.

…Стояло сухое лето. В самом углу двора, рядом с ямой, куда сваливали отбросы, Энкино копал другую яму. Он налегал на лопату, с трудом вгоняя ее в твердую землю. Над помойной ямой кружили большие черные мухи. Энкино велели: копай глубже, делай ровные края. Кроме лопаты, дали еще и заступ.

Новый хозяин сперва потребовал привести его на господскую половину.

— Итак, что же писал Сардоник? — спросил он Энкино, едва тот вошел.

Энкино молча смотрел на стоявшего перед ним надменного аристократа в рубашке черного шелка, вышитой серебром, на его холеное и властное лицо.

— Сардоник из Тиндарита оставил ряд трудов, среди которых наиболее значительным считается трактат «О природе разума», — наконец произнес Энкино. — Известны также «О частях речи», «Круговращение частиц», «Об умозаключениях», «Опыты»…

Энкино думал: наверное, лучше было ответить «Я позабыл, господин». Что дернуло его за язык?

Господин поднял брови и не сразу нашелся, что сказать, поэтому дал Энкино закончить перечисление трудов и даже перейти к изложению основных тезисов «Природы разума». Только тогда аристократ опомнился. Он прошелся вдоль покоя, снова подошел к Энкино и посмотрел ему прямо в глаза.

— Так, значит, «Об умозаключениях»? Плохо, что ты не читал, каковы обязанности раба по отношению к господину, — медленно проговорил он. — Мне думается, такому, как ты, лучше было бы всю жизнь оставаться неграмотным.

И, почти не разжимая губ, обронил:

— Вот увидишь, я найду тебе занятие.

Теперь Энкино копал и думал: «Уж не могилу ли себе я рою?» Его высекли, надсмотрщик дал отлежаться и велел рыть яму во дворе. Рядом с ямой высилась куча земли, лопата зазвенела о камни. Энкино взял заступ. Когда яма стала по пояс, камней стало попадаться много.

Наутро надсмотрщик кивнул на кучу камней и земли по обе стороны ямы.

— Закапывай. И чтобы ровно все было!

Энкино понял. Понял так ясно, что выронил кирку и прислонился спиной к сырому склону ямы. В этом и состояла его работа: один день выкапывать, а на другой день — ровно закапывать. Энкино выпрямился, и, схватив заступ, выкрикнул совернское ругательство. Вся одежда его была в земле, и он был похож на вышедшего из могилы мертвеца.

«Не стану! Это унижение, это значит забыть всякое достоинство. Лучше сразу умереть… Бросить позорную работу!». Энкино сел на дно ямы и решил, что больше не пошевелит и рукой. «Только умирать придется долго», — беспощадно подсказывал разум. Энкино знал, какая участь ожидает провинившегося раба. Вовсе не легкая, мгновенная смерть. Боль, грязь, издевательства… Высекут, дадут прийти в себя, спросят, не одумался ли, нет — опять высекут… Энкино закрыл лицо руками. Затем медленно встал и с тяжелым сердцем продолжил бессмысленную работу. Под вечер яма была ровно закопана, края выровнены.

Утром Энкино уже знал, что его ждет. Снова привели на то же место:

— Рой, и усерднее. Не ленись, — распорядился надсмотрщик. — Я проверю, смотри!

Энкино стал рыть с таким ожесточением, что заступ, звякнув, сломался.

— Дармоеды, не напасешься на вас! — орал надсмотрщик, тыча в плечо Энкино черенком. — Тебе сказали работать, а не инструмент портить!

На краю куча камней и земли. Осунувшийся после второй порки — за порчу инструмента — Энкино снова засыпал яму.

— Ровнее! — проходя мимо, бросал через плечо надсмотрщик. — Откуда у тебя руки растут?! Это лопата, а не перо, ее не двумя пальцами держать надо. Увижу, что плохо засыпал — опять отведаешь плети.

Над ямой остановились двое молодых рабов. Взглянув, как Энкино на жаре ожесточенно ровняет лопатой края, один из них подмигнул другому, и оба заржали. Через некоторое время они нарочно подошли посмотреть еще раз, и их снова обуял смех. Вскоре никто уже не проходил без смеха мимо Энкино, который день за днем то закапывал, то снова выкапывал яму.

Наконец кончилось жаркое лето. Но лучше бы не кончалось: с осени зарядил проливной дождь. Края ямы доставали Энкино до подмышек. На дне плескалась грязная, холодная жижа, а сам он, с мокрыми волосами и в насквозь мокрой рубахе, все выкидывал снизу комья земли. Ночью Энкино пробовал покончить с собой, задержав дыхание. Он читал, что так делали философы древности, когда им нужно было достойно расстаться с жизнью. Но у Энкино ничего не вышло. В глазах еще не успело потемнеть, как помимо его воли тело начало бороться за жизнь, он стал хватать ртом воздух — и понял, что убить себя не сможет. По крайней мере — так. «Книги врут, или там не про таких трусов, как я, писано, — думал он, безнадежно двигая заступом под дождем. — Хорошо… не получилось задержать дыхание, тогда почему бы сейчас не хватить по руке киркой… и сесть в воду. Как древние вены себе резали в горячей ванне… — усмехнулся он. — Так нет ведь, не посмею. Ничего не посмею: ни бросить работу, ни убить себя».

Земля уже подмерзала, поутру выпадал иней. Энкино слышал, что зимой трудно хоронить. Ему казалось, что, зарывая и разрывая яму, он каждый раз что-то хоронит: день роет могилу, другой — ее засыпает. Он по-прежнему выходил во двор в одной рубашке, дрожа от холода и не чувствуя его. Потом ему дали грязную заплатанную куртку. Иногда мелькала надежда: придет зима похолоднее, и, может, повезет простудиться так, чтобы умереть. Попытки умереть от собственной руки Энкино оставил. Рабы, снующие туда-сюда мимо, посмеивались над ним по привычке — развлечений все-таки мало. Надсмотрщик приходил проверять работу. Энкино уже не ощущал своего унижения и не считал работу бессмысленной — вообще не думал, должен ли быть в работе или в жизни какой-то смысл. Он просто копал.

Однажды вместо ямы его с утра отвели на кухню. Кухарка велела чистить котел. На кухне было тепло, даже душно. Энкино часто замирал над котлом, словно засыпал стоя. Кухарка толкала его в бок и ругалась. Над Энкино по-прежнему смеялись, но и этого он уже не замечал.

Энкино не думал даже над тем, почему его судьба вдруг изменилась. А изменилась она потому, что нужен был еще один чернорабочий. Кухарка спросила надсмотрщика, можно ли поручить какое-нибудь дело «тому помешанному, который роет яму во дворе»? Надсмотрщик спросил управляющего, управляющий — хозяина.