Дочь пекаря - Сара Маккой

Да, да, этого она и ждала. Реба пальцами сжала переносицу. Элси дернула плечом:

– Извини. Таких воспоминаний у меня нет.

– А какие есть? Расскажите мне правду, – взмолилась Реба.

Элси облизнула верхнюю губу.

– Я помню, – проговорила она, – Рождества, когда недоставало еды. Помню, как отцовская пекарня держалась на стакане сахара в неделю. Холодные Рождества. Можно было замерзнуть насмерть. Пьяных солдат в шерстяных мундирах. Грязные следы сапог на снегу. Родственников, которые не могут повидать друг друга, и секреты, совсем не волшебные, такие, что и Санта-Клаус не поможет…

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

24 января 1945 года

– Просыпайся, Тобиас, просыпайся. – Элси легонько, но настойчиво постучала в стенку.

Тобиас отодвинул доску, выполз наружу, зевая, и растянулся во весь рост на полу. В тайнике хватало места, чтобы маленький мальчик помещался сидя и лежа, согнув ноги, но Элси понимала, как приятно вытянуться. Поэтому в безопасные минуты она выпускала Тобиаса в комнату.

Родители уехали в Штайнхёринг пять дней назад, и Элси этим пользовалась. Какое-то время можно было не бояться каждого стука и скрипа. В воскресенье она так осмелела, что пристроила Тобиаса помогать ей в пекарне. Он на удивление умело делал брецели, скатывая и скручивая тесто именно так, как надо.

Пока Элси фыркала и шмыгала от утреннего холода, Тобиас влез в старые шерстяные чулки, доходившие ему до середины бедра. На голову он надел фетровый ночной колпак, как Элси в детстве на Масленицу. Виски с утра болели, но Элси улыбнулась.

– Пошли, малыш. – Она погладила его по колпаку. – Я уже растопила печь. Булочки кончились, вчерашних не осталось, так что придется печь свежие, а брецели на тебе.

Ей, младшей в семье, прежде не доводилось самой отвечать за всю пекарню. Теперь она одна на хозяйстве, смотрит за Тобиасом, и ей нравилось взрослеть и мудреть.

– Я знаю, что сейчас безбожно рано, но такова жизнь пекаря и его близких. – Она вздохнула. – Может, станешь поющим пекарем, когда вырастешь. – Она подмигнула ему. – Тебе будут платить вдвое больше – за сладкую булочку и за песенку.

Тобиас улыбнулся:

– Буду печь бабки с корицей.

– Отлично, – сказала Элси. – Великий Тобиас, пекарня «Поющая бабка». Это будет твой титул.

На вершине лестницы Элси проверила, скрывает ли ее тень Тобиаса. Каждую ночь она спускала шторы, но все равно боялась слежки гестапо. В кухне она придумала целую систему. Тобиас сидел на пекарском столе, под стол Элси поставила гигантский чугунный горшок для супов. Почуяв неладное, Элси свистела, и Тобиас прыгал в горшок и задвигал крышку. Помогал он ей только утром. За полчаса до открытия пекарни Тобиас возвращался в тайник и Элси накрепко запирала комнату.

По городу пошли слухи, что родители Элси уехали в Штайнхёринг с личным сопровождением. Никто не осмеливался спросить, что случилось. Слишком многие уже уехали из города в неизвестном направлении – удобнее не знать, куда и зачем. Люди, как обычно, покупали хлеб, не задавая лишних вопросов, несли его домой и уж там шептались вволю.

Элси стала закрывать пекарню на обед, чего папа никогда не делал. Никто не жаловался, что магазин закрыт с полудня до половины первого. В это время Элси сбивала поднявшийся дрожжевой хлеб и проведывала Тобиаса.

Хотя тот прятался у нее в комнате уже месяц, разговаривать они стали лишь в последние дни. Впервые он сказал ей несколько слов как-то вечером, когда она предложила ему братвурст[50].

– Нам нельзя свинину, – сказал он и отвернулся от тарелки.

Но у Элси не было другого мяса. Ни баранины, ни говядины, ни курицы, ни рыбы. Зима и война. Он что, забыл, что он тут спрятан? Это вам не отель «Романтика». Кабы не Тобиасовы локоточки, Элси съела бы сосиску сама. Но они так выпирали из любой одежды. Кое-где Тобиас чуть пополнел с Рождества, но в целом оставался очень тощ.

В последнюю неделю Тобиас стал похрипывать. Когда хрип прекращался, Элси пугалась, что холод наконец пробрался под тонкую кожицу и окончательно заморозил ребенка. Тобиасу надо окрепнуть, а разве окрепнешь на хлебе и зимних овощах? Она выросла рядом с евреями и понимала, как трудно ему согласиться, но ее раздражало, просто бесило, что даже сейчас, среди смерти и кровопролития, еврейские обычаи брали верх над его жизнью.

– Ешь. Бог учтет, в каком мы положении, – сказала она.

Он скрестил худые ручонки.

– Пожалуйста.

– Не могу.

Элси возмутилась и хотела уже затолкать мясо ему в рот, но заставлять его силой – нет, ни за что.

– Тобиас, если ты будешь есть одну репку, ты… – она потерла пульсирующие виски и посмотрела ему в лицо, – умрешь. А я не хочу, чтобы ты умер. Ты мой друг. Мне не все равно, что с тобой будет. Пожалуйста, съешь это. Хоть ради меня.

Тобиас сглотнул и прижал подбородок к груди.

Элси взяла вилкой кусочек сосиски.

– Пожалуйста.

Он прошептал молитву на иврите. Певуче, как Элси читала Фроста.

– Бог насытит меня, – сказал он.

Может, и насытит, подумала Элси, но человеческое тело – материя непрочная, оно готово предать наши искреннейшие стремления к бессмертию. Элси знала, что Бог прощает больше, чем религии, и любит сильнее законов. Еще бы Тобиаса убедить.

Он рассматривал разрезанную сосиску на тарелке.

– Мама однажды за обедом порезалась, нарезая мне эсик флейш[51], – сказал он. – Кровь пошла, остался шрам. Вот здесь, – он потер указательный палец. – Я стал ее жалеть, а она сказала, что отметины на нашей жизни – как ноты на странице. Они поют песню.

Элси положила вилку. Он впервые ей что-то рассказал, и выходит, он не просто мальчик Тобиас – у него есть народ, мать. Йозеф рассказывал ей о родителях Тобиаса, но те были какими-то призрачными. Как и Тобиас – до поры до времени.

– Где твоя семья? – спросила Элси.

Он пожал плечами:

– Где родители, не знаю. Сестра в лагере.

Она подумала о Гейзель, и в сердце кольнуло.

– Как зовут твою сестру?

– Циля.

– Старшая или младшая?

– Младшая. Ей пять лет, она любит голубые ленточки. Она плакала, когда их сняли.

– Кто снял?

– Солдаты. – Глаза стали как пыльные серебряные монеты. – Когда мы сошли с поезда. Сорвали с волос. Она плакала. Солдат ее ударил, и она упала на рельсы. – Его ладошки, как хрупкие птичьи гнезда, дрожали на коленях. – Я пытался пробиться к ней, хотел помочь. Толпа, крики, паровоз громко гудел. Она не слышала, как я зову.