Дочь пекаря - Сара Маккой

Брайану Zahlen bitte, mein Schatz. Ich liebe Dich[1].

Человек подобен Луне – у него тоже есть темная сторона, которую он никогда никому не показывает[2].

Марк Твен. «По экватору»

Льет с неба чистый, белый свет

И не дробится на цвета,

И не кончается рассвет,

И на холмах трава густа,

И с ветром ангелы летят,

Смеясь – а ну, кто примет бой?

И, всю окрестность обводя,

Вдали, как тихий снег, прибой.

И вот с вершины так рекут:

Приди, душа, живи сполна;

Пришел существованья суд,

И им Земля помрачена.

И войско душ убитых – вновь

Стекается со всех сторон,

Им долгожданный слышен зов,

Порыв их будет воплощен!

Роберт Фрост. «Испытание существованием»[3]

Гармиш, Германия

Июль 1945 года

Нижний этаж давно остыл, а верхний давно согрелся от спящих тел, укутанных в хлопковые простыни. Тогда она выскользнула из-под тонкого покрывала и тихо прокралась во тьму. Она не стала обуваться, чтобы не разбудить мужа шлепками тапок. Мгновение помедлила возле комнаты дочери, положила ладонь на ручку двери, прислушалась. Дочь тихо сопела во сне, и она стала дышать ей в такт. Остановить бы годы, забыть прошлое и настоящее, повернуть ручку и лечь, как когда-то, рядышком. Но она не могла забыть. Ее тайна повлекла ее прочь, вниз по скрипучим узким ступеням. Она шла на цыпочках, одной рукой держась за стену.

В кухне на столешнице выстроились крутые холмики теста, белые и округлые, как младенцы; от них воздух благоухал молоком и медом, обещал сытое завтра. Она зажгла спичку. Черная головка загорелась, лизнула фитиль свечи и изошла дымом. Языки свечного огня нравились ей больше, чем электрическая лампа с ее ярким, жужжащим, обличающим верхним светом. За дверями вооруженный патруль; незачем рисковать, дразнить любопытство, будить родных.

Она села на корточки подле хлебов, отодвинула обугленный горшок и в темноте нашарила щель в полу, где было спрятано вчерашнее письмо. Намозоленные скалкой ладони ощупывали половицу. Мелкие занозы впивались в кожу, но она не обращала внимания. Сердце колотилось в ушах, тепло пульсировало в ладони и пальцах. Хруст бумаги… Вот оно.

Письмо пришло дневной почтой, вместе с чеком от мельника и запоздалым номером «Сигнала» – обложка сорвана, страницы размыты, так что не прочесть, видна только древняя реклама «БМВ», алюминиевые велосипеды для «современных» велосипедистов. Рядом с ним письмо – изящный почерк, сургучная печать – сразу бросалось в глаза. Она выхватила его и сунула в карман широкой юбки, чтоб почтовики ничего не заподозрили. Дома муж спросил:

– Какие новости?

– Ничего нового. Покупай да плати. – Она протянула ему журнал и счет: – Покупай, покупай, покупай, никак мир не остановится. – И сунула руки в карманы, крепко сжала письмо.

Муж что-то пробурчал, швырнул распадающийся журнал в мусорное ведро, затем острым лезвием вскрыл конверт от мельника. Вытащил чек, внимательно рассмотрел, сложил числа и покивал.

– Пока мир стоит, люди по утрам будут просыпаться голодными. Слава богу. Иначе бы мы прогорели, так?

– Так, – отозвалась она. – Где дети?

– На дворе, по хозяйству, – ответил он.

Она кивнула и вернулась в пустую кухню – надо спрятать письмо, пока никто не видит.

Теперь, под серпом месяца, что рыбьей костью повис в небе, она поставила свечу на пол и присела рядом. Сургуч она сломала, когда мяла письмо в кармане. Обломки посыпались на плитку. Она аккуратно смела их в подсвечник, развернула бумагу, увидела знакомый почерк и принялась читать. Руки дрожали от каждого тяжкого слова, фразы сливались; дыхание участилось, пришлось сжать губы, чтобы успокоиться.

Пламя свечи изогнулось и вздрогнуло. Голубая жилка пульсировала в его сердцевине. Воздух изменился. Она напряглась: что-то слабо прошелестело у дальней стены. Хоть бы мышь, в страхе подумала она. Пусть это бродячая собака сопит у задней двери. Альпийский ветерок, бродячий призрак. Что угодно, лишь бы не человек. Нельзя ей, чтоб застали. Только не с этим письмом.

Она отпрянула дальше, под кухонный стол, скомкала письмо в подоле и схватилась за железную кастрюлю, из которой воняло вчерашним тушеным луком. Она пристально глядела на пламя, выжидая, когда оно выправится, пока в глазах не защипало. Тогда она зажмурилась, и перед ней явились сценки, как на старых фотографиях: девочки с аккуратными бантами в косичках сидят под фруктовым деревом; мальчик с ручками и ножками тоненькими, как речные камышинки; мужчина с затененным лицом глотает шоколад, вытекающий из дыры в груди; женщина танцует в костре и не горит; толпы детей пожирают горы хлеба.

Когда она открыла глаза, пламя уже погасло. Чернота ночи сменилась бархатной синевой. Она уснула в своем убежище. Но наступало утро, здесь теперь небезопасно. Она выползла из-под стола, треща и щелкая суставами.

Письмо она несла с собой, в легких складках ночной сорочки. Снова на цыпочках по ступенькам, мимо комнаты дочери, вот и дверь спальни. Она скользнула под покрывала; муж спал без сновидений. Медленно и очень осторожно она засунула письмо под матрац и положила руку на грудь.

Сердце глухо постукивало в груди, как чужое, церемонно билось в оцепеневшем теле. Часы тикали на столике у кровати – тик, тик, тик, без маятникового «така». Пульс понемногу выравнивался. Она мысленно читала письмо в ритме метронома. Затем будильник изверг поток лязгающих воплей. Молоточек снова и снова колотил по звонку.

Она даже не вздрогнула.

Муж перекатился с боку на бок, стянув с нее одеяло. Она все лежала как мертвая. Он выключил будильник, поцеловал ее в щеку и встал с постели. Она притворилась, что спит глубоким сном. Если взаправду так спать, можно заглянуть в вечность.

Сейчас она встанет, примется помогать мужу и промолчит о том, что знает, и как ни в чем не бывало обрадуется добела раскаленному солнцу. Она будет заботиться о детях, мыть посуду, заводить часы и подметать полы. Печь хлеб и смазывать булочки сахарной глазурью.

Техас, Эль-Пасо,