Абраша - Александр Яблонский

Когда же он свернул на Неву, промозглая плотная масса буквально обрушилась на него, согнула, чуть не повалила, он ухватился за водосточную трубу, чтобы не упасть. Редкие прохожие, с трудом переставляя ноги в валенках, бурках, ботах, довоенных ботинках с калошами, мужественно преодолевая встречный ветер или отчаянно пытаясь не поддаться его мощным порывам, не обращали на него никакого внимания, и это было понятно и естественно: какое кому дело, разводится ли он, женится или просто так вышел пройтись, подышать свежим воздухом и вглядеться в смутные очертания туманной Петропавловки. Никому не было никакого дела, плохо ему или хорошо. А ему было плохо. Сам развод приводил в отчаяние… да и вообще… и вообще – очень было муторно на душе, ибо не понимал он, как это случилось, что два еще совсем недавно таких близких родных человека в одночасье стали чужими, чуждыми, напряженно-отчужденными. И не понимал, дурно ли он поступил, что не предпринял еще одну попытку пробиться, поговорить, достучаться и понять, но закрылся, замолчал, упиваясь своей гордыней, лелея ее, мучаясь ею и не желая, да и не будучи в силах ее преодолеть. И, теряясь в догадках, безуспешно пытаясь понять, что есть «дурно», а что есть «праведно», и есть ли разница между праведностью и порочностью применительно к его ситуации, к его существованию в этом мире, к его жизненным принципам и жизненной истории, с учетом его характера и ее поведения – непонятного, необъяснимого, и, вместе с тем, естественного – а у нее всё было естественно, искренне, безальтернативно, – мучаясь перед дилеммой: войти в парадную с надписью «ЗАГС» или пройти мимо, а если пройти мимо, то будет это проявлением мудрости, или мужества, или трусости, или… впрочем, «зайти» или «не зайти» уже не имело значения, так как позади были и объявление в газете, и суд, оставалась лишь последняя формальность – но… но без нее развод был недействительным, – скользя и спотыкаясь о подтаявшие ледяные наросты, казалось, оставшиеся со времен блокады, хотя прошло уже три года и три раза весенние потоки смывали их, а летнее солнце трижды высушивало малейшие выбоины всё перевидавших мостовой и тротуаров, борясь с ветром, сыростью, самим собой, закусив нижнюю губу и придерживая рукой шарф на шее – у него ко всему прочему болело горло, – преодолевая всё это и многое другое, что бушевало в его сознании, в его сердце и еще где-то – непонятно, где, но очень ощутимо – болезненно, преодолевая всё это, дошел он до парадной и – вошел, не останавливаясь, без колебаний – вошел.

Там было сыро, сумрачно, пыльно, холодно, пахло жженой бумагой. Она уже ждала его, пряча лицо в видавшую виды, чудом пережившую блокаду чернобурку, согревая себя своим дыханием. Они поздоровались: «Привет». – «Ну, привет». – «Пошли?» – «Пошли».

Пошли.

Пожилая женщина с морщинистым смуглым лицом, быстро всё оформила. Да и что было оформлять? – Детей нет, имущества нет, претензий нет, ничего нет – будто и не жили. Только в самом конце, прощаясь, она встала из-за стола, одернула свою выцветшую гимнастерку, вынула из пепельницы недокуренную папиросу, размяла ее тонкими пожелтевшими пальцами и, глядя в сторону, низким, хриплым, прокуренным голосом сказала – процедила: «Зря вы это… Фронтовики…»

На улице они быстро попрощались, и он уже направился в сторону Литейного моста, как вдруг резко обернулся, сделал пару шагов назад, посмотрел на нее, сказал: «Я всё равно люблю тебя». – «И я». – Она прижалась к нему и заплакала. Так и стояли на ветру. Прохожие, сгибаясь под порывами ветра, неслышно обходили их и исчезали в сырой вьюжной круговерти. « Дзинь – дзинь – дзинь…»

Потом они виделись дважды. Один раз он забежал в их бывшую комнату забрать оставшиеся книги, другой раз забежал… просто так. Ноги сами принесли. Они даже попили чаю. Поговорили… ни о чем. Правда она попыталась что-то сказать, кажется: «Может, попробуем еще раз», но у нее получилось так тихо, что он и не слышал… наверное… Оба раза он незаметно оставлял под кружевной салфеткой немного денег, она делала вид, что не замечает, хотя знала, что это у нее плохо получается, и он всё понимает и замечает, а он, понимая ее, ей подыгрывал, тоже делая вид… Они оба понимали друг друга – научились…

Больше они никогда не встречались.

Через много лет, незадолго до своего конца, он оказался буквально в двух шагах от ее могилы, его взгляд даже скользнул по выцветшей надписи на скособоченном деревянном кресте с ее инициалами и ее – его фамилией, но он не разглядел, так как было написано чернильным карандашом неразборчиво, надпись – размыта, к тому же моросило, да и не до того было – провожал он тогда в последний путь своего нового друга – бывшего московского студента, умного, талантливого, симпатичного, которому так хотелось перед смертью перечитать Тургенева – «Дым»…

Впрочем, это будет еще не скоро. А тогда он знал, что жизнь его кончена.

Через несколько месяцев после развода он поехал отдыхать. Это будет его первый настоящий отпуск с 40-го года. Он бы не поехал, но мама забожилась, что умрет, если он ее не послушает и не поедет куда-нибудь на юг, подлечить легкие и, главное, нервы. Лучше, конечно, в Крым, но там всё разрушено… Сотрудники посоветовали в Лоо – тихое дешевое местечко недалеко от Сочи. Поехал.

Поезд пришел рано утром. Поселок еще спал. Рядом на путях стоял встречный товарный состав – нескончаемая вереница нефтяных цистерн, пролезая под одной из них, он ударился головой о какую-то железяку, выронил свой фанерный чемоданчик, вещи чуть не рассыпались. Короче, настроение было поганое, к тому же он не выспался, так как в вагоне было душно, соседи на нижних полках шумно играли в карты и громко, хотя и неуверенно обсуждали, насколько стало лучше жить после отмены продовольственных карточек, за перегородкой всю ночь плакал ребенок, и, что скрывать, муторно было, всё время муторно…

В маленьком деревянном сарайчике, обозначавшем здание вокзала станции Лоо, он оставил свой чемодан – камеры хранения, конечно, не было, но была каморка, совмещавшая в себе функции кассы и кабинета начальника станции. Там же милая пухлая хохлушка в красной начальственной фуражке подсказала ему, что снять комнату поблизости, то есть относительно недалеко от моря, можно либо у Савченко – там чисто, спокойно, вид красивый, но дерут они безбожно, либо у Тамары. Но Тамарка, во-первых, пьет, мужиков любит и нечисто у нее в том плане, что и «клепсануть» могут, хотя с ней можно и сторговаться – хохлушка хитро посмотрела на него и подмигнула. Можно, конечно, поспрашивать у самого моря, но там дорого, сыро, грязно, на горе же «всё свободно», но туда «вспотеешь шкандыбать».

Он пошел к Савченко – перспектива торговаться с Тамаркой или «шкандыбать» его не прельстила. По пути он зашел сначала в один дом, соблазнившись картонной вывеской «сдается харошая комната НЕдорого». Однако до самой «харошей» комнаты он не дошел, так как запахи, ударившие в нос, как только он очутился во дворе дома, убедили его, что «недорого» – это еще далеко не всё. Затем его остановил очень приветливый мужчина, предложивший зайти к нему в дом: «лучше, дорогой, не найдешь, почти даром» и сделавший неловкую попытку то ли обнять его, то ли направить в нужном направлении. Было начало восьмого. «Когда же он успел… Или это у него со вчерашнего?..». Короче, продолжая отмахиваться от преследовавшего его амбре, он решил больше не испытывать судьбу и идти прямо к Савченко.