Абраша - Александр Яблонский

Потом он лежал на коротеньком вафельном полотенце, упиваясь горячим дыханием гальки, запахом раскаленного обтесанного морской водой камня, высохших йодистых водорослей, свежей рыбы. Было впечатление начала абсолютно новой жизни – не обязательно счастливой, но другой, неожиданной, манящей, и в этой новой жизни он делал первые шаги. И она – эта новая жизнь – ему пока что очень нравилась. Нравилось всё: и соленая вода, в которой можно плавать с открытыми глазами, и нахально крикливые чайки, и бутыль розового холодного вина, которая ждет его под краном во дворе белой мазанки, и сама мазанка с низкими потолками, маленькими окошками, чистыми половичками, и старики Савченко ему тоже нравились – «никакие они не куркули, нормальные…», и аппетитная начальница станции ему нравилась, и маленький базар, и всё, всё, всё – O Sole Mio, O So – o – le Mio! Даже хозяйка его пристанища не казалась ему сварливым чудовищем, он вспоминал выгоревшую прядь волос, загорелые ноги, распахнувшийся халатик. «Как ее зовут? – неудобно, надо будет тактично еще раз спросить». Недалеко от него появилась семья – пожилые люди и, видимо, их внучка, визгливая и капризная девочка лет десяти. Громко пререкаясь, они стали устанавливать самодельный тент, безуспешно стараясь укрепить в гальке четыре сучковатые палки – «зачем, солнце уже садится…»

…Он почувствовал острый голод, быстро собрался и пошел домой.

Дома он обедал на улице. Разложив свое добро, пригласил «разделить трапезу» свою хозяйку – «чего, чего?», – переспросила она и отказалась. Он, не торопясь, смакуя каждый миг, налил полстакана вина, отрезал кусочек сыра, четверть помидора, обильно посолил его крупной солью, сказал про себя «Ну, с Богом» – так когда-то говорил его дед перед семейными воскресными обедами, поднимая первую граненую рюмку водки – и начал… Хозяйка принесла тарелку с жареной барабулькой, но с ним не села. Он, впрочем, больше и не приглашал ее, ему было хорошо одному, он смотрел на расстилавшееся внизу море, видневшееся в проеме виноградной стены, на садящееся солнце, на багровеющие облака; понемногу пьянелось – легко и радостно, грудь окончательно отпустило. Ни о чем не думалось. На какой-то миг он задремал. Не более минуты-другой. Но привиделся ему странный и чудный сон. Будто въезжает он на каком-то служебном автобусе в сосновый бор. Бор этот не прозрачен, но зарос колючим кустарником. Он даже подумал во сне, что нет света, нет пространства, нет голубоватого дымка, необходимого для такого бора, хотя сосны высоки и стройны. И выходит он и идет по тропинке с какой-то молодой женщиной, женщина эта ему очень знакома, но он не помнит, кто она. Он пытается обнять ее, погладить по спине, обнаженной глубоким вырезом летнего платья, спина очень худая, все ребрышки просвечивают, но она выскальзывает, отталкивает, сбрасывает его руку. Кожа нежная, пергаментная, загорелая. Может, это его первая и, казалось, давно забытая любовь, а может, его бывшая жена… Они идут сквозь неподвижный лес и вдруг выходят к морю. Вода, нереального цвета бледно-голубого топаза, неподвижна, как зеркало. Над водой возвышаются сотворенные ветром огромные и одновременно кружевные аркообразные мосты из известняка, не бросающие тень на воду; таинственные гроты, как пугающие и манящие глазницы, обрамляют гладь воды; вдали виднеется причудливый, с высокими башнями, стерильно-белый дворец. Дворец приближается, на нем – таинственная надпись, сделанная на старонемецком языке. Он пытается ее прочесть. Вглядывается: «ДК Первого мая». Потом он обнимает женщину, она не сопротивляется, прижимается к нему, он чувствует ее дыхание, свободные мягкие груди, теплые ладони на своем затылке. Он уже начинает понимать, вернее, догадываться, кто эта женщина, но тут он проснулся оттого, что его бросило в сторону, и он чуть не упал. Испуганно оглянулся. Никто за ним не наблюдал. Солнце заваливалось в лиловеющее марево горизонта. Он встал, аккуратно убрал посуду, вытер мокрой тряпкой стол, взял веник и подмел крошки, высыпавшиеся на пол. Потом пошел к крану, там на столике стоял примус, на примусе чайник, он налил теплой воды, вымыл тарелку, вилку, нож, стакан. Ополовиненную бутыль и остатки трапезы отнес в погреб. Еще раз смахнул со стола крошки и тут заметил, что хозяйка из окна своей комнаты наблюдает за ним. «Ну-ну. Пусть учится…» Он хотел пройтись, но спускаться, а потом опять подниматься в гору было лень. Ночь навалилась молниеносно. Спать расхотелось. Он сел на свою скамейку и стал смотреть на зарождающуюся лунную дорожку, и не столько смотреть, сколько ждать. Чего ждать, он понял не сразу, а как только понял, изумился и смутился. Он ждал хозяйку. Ему очень хотелось, чтобы она посидела с ним. Она вышла минут через двадцать.

– Не спится?

– Рано еще.

– Конечно, но вы весь день на ногах.

– Не получается.

– Переутомились и нанервничались.

– Может быть.

Долго молчали.

– Может, вам прогуляться.

– Мне здесь очень хорошо.

– Я рада.

– Спасибо.

– Я вас ждал, – это вырвалось непроизвольно и неожиданно для него.

Она не ответила.

– Вам не трудно, не страшно одной?

– Бояться некого, а трудно сейчас всем.

– Это верно.

– Делается прохладно.

– Вы были замужем?

– Нет.

– А я был женат.

– Я поняла. Хотите рассказать о вашей бывшей жене?

– Да нет.

– А что вы хотите?

– Этого я вам не скажу. Выгоните.

– Выгоню. Вы до сих пор любите ее?

– Вам не холодно?

– Нет, я сильная, привыкшая, а вы – блокадник, совсем зачуханный.

– Спасибо.

– Не обижайтесь.

– Почему вы не сдаете? Особенно одиноким.

– Сдала один раз. Орденоносцу…

– Ну и что?

– А ничего. Спасибо знакомая в Сочи оказалась. Акушерка.

– Вы откровенная…

– Вы правы. Пора спать. Извините.

………………………………………

…Господи! Сколько лет прошло! Его и ее уже давно нет, а я всё живу и живу. Зачем, почему? Никому моя жизнь не нужна, да и мне она в тягость – даже на улицу без посторонней помощи выйти не могу. Стыдно сказать, иногда плачу по ночам.

Помню, как они впервые приехали вместе. Он привез ее в Ленинград. Молодые, красивые. Любовь была сумасшедшая. Как правило, «один целует, другой – подставляет щеку». У них же была обоюдная страсть, как ни старомодно и пошловато это звучит. Поначалу казалось, что его влюбленность носила несколько покровительственный оттенок, она же смотрела ему в рот и ловила каждое слово, каждый нюанс интонации, каждое движение. Интересно было наблюдать, как она менялась, за ней и он, как менялись их отношения. Приехала загорелая очаровательная молодая женщина с выгоревшими волосами. Провинциалка, страстно влюбившаяся в Ленинград. Первые недели не вылезала из музеев. Могла целыми днями, пока он был на работе, бродить по улицам Питера, причем в любую погоду. Всё ее удивляло, всем она восхищалась. Была стройной, худенькой, восторженной, наивной, смешливой. Однако наивность и восторженность довольно быстро сменились вдумчивой сосредоточенностью, пытливостью, серьезностью. Соответственно менялись и акценты в их отношениях. Со временем она становилась лидером. Причем это лидерство камуфлировалось удивительным тактом, природной скромностью и не уменьшающейся с годами влюбленностью. Внешне он оставался главой семьи, его авторитет был непререкаем, но в принятии решений, в их постоянных дискуссиях незаметно доминировала она, и его это не смущало, а, наоборот – радовало. Все время училась чему-то. Долгое время по понятным причинам не работала, но всё время читала, однако не Панова, детективы про «майора Пронина», или модные тогда романы Эмилии Бронте или Жорж Санд, а больше книги по мировой истории, одно время увлекалась Наполеоном, декабристами, Симоном Боливаром, Цезарем, затем в круг ее интересов и самообразования включились довольно солидные труды по истории культуры, искусства, религии, помню, я давал ей Вазари, Ренана, Макьявелли, Тарле… Постепенно она становилась самобытной и крупной индивидуальностью, а за ней на глазах мужал и он. Удивительная была пара. Она, потеряв очарование провинциальной непосредственности, приобрела шарм подлинной аристократки – откуда это у неё проявилось! Несколько располнела, движения, осанка, поступь приобрели неторопливую степенность. Нечто царственное появилось во всем ее облике. Изменился цвет волос: пшеничные россыпи задорного южного подростка превратились в густой светло-каштановый шлем, украшенный тяжелым пучком на затылке. Неизменными оставались распевная интонация ее говора, легкая хрипотца голоса в нижних его регистрах, открытая, ясная улыбка, прямой завораживающий взгляд. Он тоже заматерел, оброс мясом, посуровел. Она вовлекла его в круг своих интересов, пристрастий, убеждений, однако его более интересовала история России, династии, христианства, православия. Бывать в их доме было счастьем. Нигде более не чувствовал я себя так уютно, нигде не было мне так тепло и свободно, нигде не встречал я такого накала интеллектуальных страстей, не погружался в насыщенную среду добра, мысли, сомнений.