Абраша - Александр Яблонский

«Бабку Арину» в поселке уважали. Во-первых, потому, что она почти в поселке не бывала, а если появлялась, то наездами со своим мужем Викушей. Так что во всех дрязгах она участия не принимала, ни с кем из-за телеги конского навоза не враждовала, драки по поводу куба хорошей березы не устраивала и не ходила по дворам с монологами, коими славилась Зинаида Федоровна, о том, что «сено, как пить дать, Клещеевы спиздили, бляди, однозначно». К слову сказать, Арина, что и муженек ее Викуша, таких слов и не знали, видимо, – во всяком случае, никогда не употребляли, чем приводили поселковых в недоуменное восхищение. Во-вторых, на земле она не возилась: ничего не сажала, ничего не копала, не удобряла, не собирала, как и Викуша, то есть, по мнению местных, являлись они чем-то вроде убогих, а к убогим у людей всегда симпатия была. В-третьих, «бабка Арина» с супругом до изжоги любили всякую живность, особливо собак, и посему, все четвероногие обитатели «Курносовки» сбегались в скособоченный домик на самой окраине поселка, где всегда находили себе и «стол, и дом». Это ценилось. Наконец, сама Аринушка писала книги. Книг этих никто из поселковых не читал – поселковые, кроме Абраши и Николая, вообще книг не читали, но сам факт соседства с известным писателем, хоть и бабой, поднимал до заоблачных высот авторитет всех жителей, как в собственных глазах, так и в глазах всего округа – а округ был большой: пять заброшенных дачных поселков плюс почтовое отделение, местная больница и убыточный совхоз «Заветы Ильича». Сам Ким Косодрочилов – местный авторитет, великовозрастный ученик ассенизатора и, по совместительству, ветеринар, говорил, что «ну это же, блин, это ж люди. Не то, что вы все, козлы, ё-мое». И, действительно, они – бабка Арина с мужем – были обходительны, неизменно вежливы, участливы и открыты к любым просьбам. Плюс сама «бабка Арина» была очаровательной женщиной лет сорока. А это, согласитесь, – большая редкость в наших широтах.

Так вот. Эта Аринушка и забежала к Абраше, чтобы сказать о завозе полукопченой колбасы. Она симпатизировала Абраше: они были почти ровесники, любили одни книги, смотрели одни фильмы, хотя Арина, конечно, и читала, и видела больше Абраши, но вкусы их, как правило, совпадали, и они часто беседовали на умные темы.

Абраша моментально собрался. У пня, к которому причаливала автолавка, уже собралась приличная очередь. Абраша был пятнадцатым. Его сразу же взбесило, что в очереди были не только поселковые, но какие-то хмыри-алкоголики из «Заветов». «Они же не закусывают, козлы, – прошипел ему на ухо Фрол, – чего приперлись, мудозвоны?». Отпиздить бы надо, – размечтался Абраша. Но «заветовских» было на одного больше. Потом приехала автолавка. Суровая Фатима сразу же вывесила объяву: « По адной палки в руки. Двадцать палок ». Абраше явно хватало, но он уже заразился общей взвинченной нервозностью и напряженной готовностью к любой неспровоцированной стычке. Перед ним стояла Настя. Они перебросились парой слов, Абраша даже пошутил, насчет ее щек, которые со спины видны. Настя, улыбаясь, послала его подальше. И всё было бы хорошо, но вдруг к Насте подошла какая-то городская и пристроилась. «Это моя сестра», – нахально заявила Настя. «А ты на нее занимала?» – взвилась Зинаида. «Занимала», – отрезала Настя. «А кто знает?» – «Да вот он», – указала Настя на Абрашу. Абрашу уважали, поэтому выжидательно уставились на него. Но Абрашу уже понесло, нервный тик наэлектризовал его подбородок, и он, плохо понимая, что говорит, прорычал: «Ни хера она не занимала». Переполнявшая его ненависть непонятно, к кому, и непонятно, почему, требовала выхода, и он уже не соображал, что Настя – один из его немногих друзей в этом поселке, и что Фатима всё равно большую часть товара утаит и затем продаст ее втридорога – сам Абраша покупал у нее по вечерам после закрытия лавки этот «дефицит», он не видел испуганных глаз сестры Насти – в них был не только ужас, но и удивление, и разочарование, и отчаяние, и беспомощность, он, понимая где-то в глубине, что эта несчастная палка колбасы с давно просроченным сроком реализации, никого не спасет и никого досыта не накормит, понимая это, он всё равно что-то бормотал о какой-то справедливости, о хамстве, о жлобах, заполонивших его жизнь – «уу-у с-суки позорные»… Что было дальше, он плохо помнил. В висках колбасила черная кровь, лиц он уже не видел, непреодолимое желание смачно, чтобы хрустнула переносица, ударить кого-либо в физиономию топило его, и он сорвался. Кажется, он стал выталкивать Настю и перепуганную ее сестру из очереди, девица поскользнулась в грязевой жиже и упала бы, если бы ее не поддержали чьи-то руки, Настя вцепилась одной рукой в лацканы его засаленного пиджака, другой – стараясь расцарапать небритое лицо, он было замахнулся, чтобы ударить ее наотмашь по лицу… наверное, и ударил бы, кто-то заголосил сиплым голосом, но вмешался Кузьмич. В некогда темно-зеленом, а ныне пожелтевшем от времени кителе с заправленным в карман левым рукавом, орденом «Красной Звезды», который, казалось, сросся и с кителем, и с самим Кузьмичом, обросший серой трехдневной щетиной, которая никогда не уменьшалась, но и не увеличивалась, с плотно сжатыми губами, он вырос перед Абрашей, Абраша замахнулся на него… Кузьмич не дрогнул и руку Абраши не перехватил, хотя мог бы – своей одной, но мощной рукой он действовал молниеносно и точно. Но он не ударил и не отвел удар. Он стоял и смотрел в упор. Абраша лишь запомнил его посиневшие от напряжения губы и почти такие же серые, белесые от ненависти глаза. Абраша сразу же обмяк. Ударить однорукого инвалида войны он не смог. «Да подавитесь вы своей колбасой», – выкрикнул он, непонятно кому. Настя стояла рядом, прижав руки к груди, и с ужасом смотрела на него, ее сестрица куда-то исчезла. «Подавитесь, – почти беззвучно ответила Настя, – сволочи, все сволочи». Абраша, спотыкаясь и не разбирая, куда ступает, проваливаясь по щиколотку в лужах, ринулся к своему дому.

Через три дня он пошел извиняться. Извиняться Абраша не любил и не умел. Вернее – не привык, так как никогда не занимался этим делом. Не было надобности. Грехов у него было много, но до такого скотского состояния он никогда не доходил. И колбаса эта была ему не нужна: закусь у него имелась, да и пил он в последнее время, почти не закусывая, и никакой справедливости он всё равно не добился бы: те, кто должен был получить колбасу, тот получил, а кому не судьба, так и остался, как всегда, ни с чем, даже если бы и стоял первым в очереди. Понять, что с ним произошло в этой очереди, он не мог. Однако извиниться надо было. Два дня он готовился, обдумывал слова, долго размышлял, не купить ли букетик цветов, хотя где купишь цветы в их поселке. На третий день, выпив четверть граненого стаканчика водки, запив «Жигулевским» и зажевав выпитое мускатным орехом, он направился к Настиному дому. Цветов он, конечно, не купил, но по пути сорвал несколько запыленных ромашек. Вид у него с этими захудалыми ромашками был идиотский.

Втайне он надеялся, что Насти дома не будет – про сестрицу он забыл. Однако ему не повезло – обе были дома и сидели на крыльце. Настя курила, а вторая – младшая держала в стиснутых зубах длинную травинку – эта травинка, подрагивая кивером, то взлетала кверху, то опускалась. Прядь светлых волос нависала надо лбом, сестрица ловко, не разжимая зубов, сдувала ее, прядь вспархивала, а затем медленно, плавно, но упрямо возвращалась в удобное положение. Девица смотрела прямо перед собой, словно и не замечала появления нового человека.