Грань - Михаил Щукин

Внимательно наблюдая за жизнью в Малинной, зная многое, о чем не догадывались другие, и, предугадывая, зачастую верно, что будет завтра, Александр боялся говорить и единственно, на что он сподобился – надо же было хоть какими-то добрыми делами оправдывать свое безверие! – попытался предостеречь Степана, но тот, похоже, всерьез его предостережений не принял.

Человека, чье лицо он видел во сне, Александр боялся больше всего. Даже сейчас, после сна, он вздрогнул, представив узкий прищур все знающих глаз, которые просекали и видели насквозь, вспомнив спокойный, предупреждающий голос:

– Ты уж, Саня, помалкивай, насчет Юрки. Виноватых тут нету, а лишние разговоры, сам понимаешь, ни к чему… Нам здеся вместе жить, сам смекай…

И Александр смекнул. Забыл, выкинул из памяти, что в тот злополучный день Юрка забегал к нему. Попросил стакан, кусок хлеба и попутно рассказал, что добыл четыре больших налима и продал за две бутылки самогону. «Ни хрена же щас не достанешь, – торопливо частил Юрка, перебирая ногами от нетерпения, – а у него, у жилы, самодуровки хоть залейся. Ничо, у меня еще одиначки стоят, завтра разживемся…»

С самогона Юрка и задурел. С того самого самогона, полученного от человека, имя которого Александр боялся произносить даже мысленно. Боялся – и все.

Он попытался молиться, но и молитва не приносила покоя. Лишенная чувства, она оставалась просто словами, и слова эти, без толку, без пользы, можно было повторять сколько угодно. Однажды в церкви увидел Александр молодую женщину. Она стояла с закрытыми глазами, слушала певчих, и по лицу ее текли слезы. Поразился тогда и нестерпимо позавидовал этой женщине – сам он никогда бы не смог заплакать, как не мог услышать в своей душе долгожданного звука, а значит, и не мог открыть двери в чистый мир. Получалось, что обманывал самого себя и лукавил перед самим собой, а уж после – перед тем миром, куда ему не было хода. Но продолжал обманывать и лукавить – страх стоял за спиной…

Александр снова кинулся к Библии, раскрыл ее и вздрогнул от стука в двери.

Окна бросали на снег желтые квадраты света с темными крестами рам. Степан постучал в дверь. Ответа ему не было. Подождав, он застучал снова, настойчивей и громче. Снова подождал и собирался уже стучать в третий раз, когда послышались в сенках мягкие, настороженные шаги.

– Кто там? – голос вздрагивал.

– Я. Открывай.

Звякнула дверная защелка. Протяжно скрипнула дверь. Александр, в майке и в старом пальто, накинутом на плечи, тревожно глянул на Степана и посторонился, пропуская его в дом. В доме он сразу подобрался, боязливость в глазах исчезла. Молча скинул пальто, натянул на себя чистую клетчатую рубашку, старательно застегнул ее на все пуговицы, огладился, причесал бороду и лишь тогда присел на табуретку возле стола, степенно положил руки на старую, потертую клеенку. Тихие синие глаза смотрели строго, пытливо. Степан, грузно осев за столом в своем полушубке, забыв снять шапку, долго смотрел на Александра, пытаясь изо всех сил понять его, разгадать – что там, за внешней тихостью и покоем?

– Что, Степа, удивляться пришел, что по-моему вышло? Поверил, что я в полном здравии, не свихнулся?

– Знаешь, Саня, это твое дело, какие ты по ночам сны смотришь. И дальше смотри – я в твою жизнь не лезу. И верь в кого хочешь – тоже не мое дело. Одно скажи – кто Юрку поил? Сны снами, а вот это ты точно, наяву, знаешь. Скажи, Саня, – кто?

Александр молчал, смотрел мимо, куда-то в стену. Надо было отвечать, а он не мог. Поднялся с табуретки, пошел к иконам. Опустился на колени, склонил голову и долго так стоял, не шевелясь, безмолвно. Но Степан был терпелив, сидел за столом и ждал. Похрупывала за окнами ночь. В доме же висела неживая тишина, не слышалось даже малого шороха. Два человека, замерев, напряженно вслушивались в тишину, и каждый пытался отыскать в ней свое. Поняв, что ему Степана не переждать, Александр тяжело выпрямился, еще раз склонил голову, перекрестился и обреченно вернулся на прежнее место, на табуретку возле стола.

– Кто? – снова повторил Степан.

– Человек. Я знаю, Степа, чего ты от меня добиваешься. Имя узнаешь – драться побежишь. А какая польза? Ты душу, душу свою укрепи, тогда он не страшен будет. Душу спасешь – и сам спасешься.

– А у тебя, у самого, она крепкая? Знаешь, Саня, сдается мне, что ни в Бога ты не веришь, ни в себя, а в чего-то в третье… Играешься ты.

Александр передернул плечами и отодвинулся от стола.

– Ладно, – продолжал Степан. – Не будем этого трогать. Допустим, ты себя спас, живой и здоровый, ничего к тебе не пристанет. А Валя Важенина?.. Ну? Как объяснишь? Хотя бы по вере, а?

Степан спросил и понял, что спросил зря. Не видел он никакого такого ответа, который бы смог оправдать смерть Вали, да и не было его, такого ответа, не могло быть у нормальных людей.

– Кто? Скажи.

Александр не ответил. Сгорбился на табуретке, словно придавленный, и опустил голову. Степан понял – не скажет.

Просыпаясь по утрам, Степан сразу начинал прислушиваться и ждать, когда Подруга подаст из-за двери голос. Но в избушке и за ее стенами лежала тишина, и лишь изредка она нарушалась звонким покрякиванием мерзлых бревен. Степан открывал глаза, стряхивал остатки сна, и каждый раз заново вспоминал, что голоса Подруги больше ему не услышать.

Охота не ладилась, любое дело, за какое бы ни брался, валилось из рук, и хотелось лишь одного – побыстрее оказаться дома. До вертолета оставались считанные дни, на носу был уже Новый год, и Степан, торопя время, стал собираться: запихал в брезентовый мешок соболиные и беличьи шкурки, собрал грязное, засаленное бельишко, оставшиеся сухари и муку сложил в железный бачок, плотно придавил крышку, чтобы не добрались мыши.

В пятницу утром, включив рацию, вышел на связь с Коптюгиным. Тот долго не откликался. Треск и шорох становились уже надоедливыми. Шепотом выругался и услышал голос Коптюгина:

– Карта-два! Карта-два! Берестов, где ты там?

– Здесь. Уснули? Докричаться не могу.

– Нам после твоих фокусов спать некогда. Знаешь, о чем толкую? Так вот. Вертолета нынче не будет, выбирайся своим ходом. Завтра можешь и сниматься.

– Как это не будет?

– А очень просто. Не будет, и все. Подробности письмом. Вернешься, я тебе растолкую… – Коптюгин что-то невнятно пробормотал и потом отчетливо добавил: – Я тебе все, Берестов, растолкую!

Выключив рацию, Степан долго смотрел в маленькое оконце избушки, полностью затянутое плотным ледком, и медленно начинал соображать, связывая в одно случай с Пережогиным, вертолет и только что закончившийся разговор с Коптюгиным. Сомнений не было – тугой узелок затягивается. Как-то он развяжется? Загадывать наперед не хотелось, лучше о делах сегодняшних думать. А их было еще по горло: отремонтировать старые нарты, которые лежали на крыше избушки, занесенные снегом, снять капканы, уложить и увязать мешки, хорошенько поесть и основательно выспаться перед дорогой. Выходить Степан решил на следующий день рано утром с таким расчетом, чтобы в тайге у него была лишь одна ночевка. За два дневных перехода он надеялся выбраться к лесовозной дороге, а уж оттуда на перекладных добраться до Шарихи.