Выход А - Евгения Батурина

– Вы ведь все еще журналист, как я понял из рассказов вашего ребенка, – ответил Танин папа на мои мысли. – Где работаете? И где бы хотели? Какую музыку слушаете, если вообще слушаете? Любите ли кино всегда или только по воскресеньям? Что еще любите? И кто та девушка, с которой вы идете смотреть завтра фильм? Я немного поговорил о себе, потому что хотел, чтобы вы нормально чаю выпили. А теперь бы вас послушал.

И я стала рассказывать. О том, что люблю английских актеров, потому что, когда они играют, на них приятно смотреть – прямо как на детей. О том, что в музыке не разбираюсь, слушаю старенькое – Queen, например. О том, что люблю капучино с плотной нежной пеной, но кофе варю в старой турке, потому что так привыкла. О «ЖП», о Вениамине, о Буке, Лисицкой и Майке. О Жозефине Геннадьевне Козлюк и наших сложных полуродственных связях, о тете Свете, Нехорошей квартире, попугае Исаиче, маме. О том, как рада, что Кузя ходит в «Бурато», и как благодарна Марине Игоревне за ее сказочное появление с шариками. О том, что совсем не знаю, где бы хотела теперь работать, потому что привыкла, что на работе мне, взрослому человеку, всегда было интересно и весело так же, как детям в «Бурато», и будни раньше проходили на одном дыхании, а теперь каждый вдох дается с трудом, и я не уверена, что в журналистике что-то изменится в ближайшие годы, а чем еще заняться, я не придумала, поэтому по утрам просыпаюсь с ощущением потери.

Он осторожно погладил мою ладонь и, глядя в сторону, сказал тихо:

– Какая маленькая у тебя рука.

Пожалел.

Потом мы еще пили чай и говорили по очереди. Оказалось, что они с неведомым Борей-Риббентропом учились в ИСАА, на филологическом отделении, причем Боря – на престижном японском, а Танин папа – на вьетнамском, и взяли его туда в основном из-за хорошего слуха.

– Ведь ИСАА через дорогу от журфака! – удивлялась я. – Наш курс часто в вашу легендарную столовую ходил. Мы могли видеться.

– Не могли. Я знаю, сколько вам лет – у вас очень разговорчивый сын. Так что в столовую мы ходили в разное время – с промежутком в десять лет. Но зато я бывал в вашем общежитии. Приезжал туда разговаривать с вьетнамцами на вьетнамском. Больше не мог придумать этому чудному языку никакого применения. Причем те вьетнамцы были сектантами из странной околохристианской церкви, в свою веру обратились уже в МГУ. Мы ели лапшу и беседовали о Библии.

– На вьетнамском?

– Ну, насколько могли. Нас с Борей даже на церковную свадьбу пригласили. Женился украинский парень на вьетнамке, они все друг друга звали библейскими именами. То есть вместо Тараса Проценко и Нгуен Мин Тяу в брак вступали Моисей и Руфь. Однако они там все стояли кружком и радостно распевали песню: «На Украине жил молодой Тарас Проценко-о! На Украине жил! На Украине жил! И не знал, что во Вьетнаме жила его любовь Нгуен Мин Тяу!» – Танин папа спел все это весело и даже мелодично. – Отец жениха удивлялся, что свадьба полностью безалкогольная и упорно нудел «горько!». Отец невесты был в шоке и всем своим видом оскорблял чувства верующих. А во время клятвы оскорблял по-вьетнамски. Я это понял и перевел Боре, тот захохотал. В общем, свадьба удалась.

Я рассказала о собственной свадьбе, на которой Вениамин зачем-то после загса потащил меня на руках через мост, хотя я активно сопротивлялась, но быстро устал и, отдыхая, усадил меня дрожащими руками на перила. Далеко под мостом текла бурная река. Я боюсь высоты. В общем, если бы свидетель не подхватил меня вовремя, это был бы очень короткий брак.

Танин папа наклонился ко мне и поцеловал. Осторожно, в щеку. И в губы потом тоже. И оказалось, что целоваться с ним так же хорошо и интересно, как разговаривать.

Но мы все равно до четырех утра в основном говорили. Я рассказала, что не знаю, кто мой настоящий отец, и маму об этом не спрашиваю, потому что она сейчас слишком счастлива для таких бесед. У Таниного папы, как выяснилось, в семье тоже все непросто.

– Моя мать из Воронежа, а отец – из Белграда.

– Из Белгорода? – переспросила я.

– Нет, из Белграда, он серб. Они с мамой познакомились по переписке, студентами. Была такая практика в странах Варшавского договора.

– И тебя они тоже сделали по переписке? Была и такая практика? – Где-то между поцелуями мы окончательно перешли на «ты». И под пледом теперь сидели вдвоем, а окно открыли настежь.

– Практически. Отец приехал в Союз, они встретились в Москве, и мама на него сразу за что-то обиделась. Она… мм… сложный человек, которого каждый может обидеть. Отец вернулся в Югославию, мать – в Воронеж. Обо мне она ему сообщила, только когда простила. Письмом, конечно. Мне уже было четыре года. Отец срочно примчался, дал мне свою фамилию и отчество, настаивал, что хочет общаться.

– И вы общаетесь?

– Да. Причем на английском. Оказалось, что папа не может выучить русский язык.

– Да они же похожи с сербским! Даже интонациями.

– Это отца и сбивает с толка. Он все понимает, но когда пытается говорить, путает слова, сбивается и злится.

– Так не бывает! – Я смеялась в голос.

– Хочешь, добью? Угадай, кто папа по профессии.

– Ну?

– Переводчик. Японист. Перевел на сербский всего Мураками.

– А-а-а! – Я выбралась из пледа, но не из рук Таниного папы. – А в его переводах нет слов «ошметки» и «плюхнулся»? В русском варианте – прямо через строчку.

– Не знаю. Надеюсь, нет. Папа у меня интеллигентный. Но его болезнь оказалась заразной, я сербский тоже не знаю. Зато Боря говорит с моим отцом на японском. Плохо, но уверенно.

В дверь кухни вдруг просунулась голова. Черная, носатая и кудрявая.

– Танька спит, – сказала голова. – Я за едой. Есть у тебя что-нибудь в холодильнике?

Я совершенно не удивилась. Даже не пошевелилась. Ну голова. Ну хочет есть. Ее можно понять. Если уж можно понять все остальные чудеса, происходящие сегодня со мной в районе парка «Красная Пресня».

– А вот и наша няня, – сказал Танин папа. – Заходи, Риббентроп.

– …а потом мы пошли в гости к этому Боре. И сидели там еще часа два, – рассказывала я на следующий день сестре Ж. – Боря живет в том же подъезде этажом ниже. Они, оказывается, квартиры специально рядом покупали так, чтобы на работу в клуб ходить пешком. Правда, Боря в клубе почти не появляется, а когда появляется, никто не верит, что он хозяин. Он когда-то выкупил у Лужкова аренду на пятьдесят лет вперед, но быстро потерял к идее интерес. У него много других бизнесов. Точно не поняла каких. Но квартира впечатляющая – длинная, как будто из двух состоит, дорогая-богатая, с вензелями и лепниной. Посреди комнаты лежит свернутый в трубочку персидский ковер и стоит огромная люстрища, как в Большом театре. На стене – картина Айвазовского, как утверждается, подлинник. На кухне – вилки из чистого серебра и мраморная скульптура коня в человеческий рост, на него полотенца вешают. Боря говорит не замолкая, а друг его только улыбается.