Зимняя Чаща - Ши Эрншоу

– И как, помогало это? – спрашиваю я, чувствуя себя маленькой девочкой, которая просит рассказать ей на ночь сказку. – Умаслили они лес?

Мистер Перкинс почти полностью закрывает глаза, обдумывая мой вопрос.

– Возможно. Ведь кто его знает, где оно там кончается, это бездонное озеро, – он с трудом выбирается из кресла, идет к окну и смотрит сквозь него на замерзшее озеро, на пустые летние домики, на лагерь на том берегу. – Но нельзя, – добавляет он, – нельзя винить только густой лес во всем плохом, что случается.

Я засовываю руки в карманы и тоже смотрю в окно, на море зеленых колючих деревьев. Оно тянется далеко-далеко, насколько хватает глаз, а за ним стеной встают горы, чьи заснеженные вершины теряются в темных облаках. Дикое, суровое место. Место, где происходят плохие вещи.

Парень пропадает.

Парень умирает.

Кто виноват?

Внезапно сквозь облака пробивается утреннее солнце и на короткое время проникает своими лучами во все окна хижины мистера Перкинса. Освещает в его доме каждый темный угол, в солнечных лучах становится видна каждая висящая в воздухе пылинка, все книги на полках, каждая картинная рамка и кружевные ленты качающейся под потолком паутины.

Идя сюда, я на что-то надеялась, хотя и не вполне была уверена, на что именно. И задала неправильные вопросы, на которые у мистера Перкинса нет и не может быть ответа. Будь жива бабушка, я пошла бы к ней, и она обняла бы меня своими полными руками и начала бы напевать вполголоса мелодию, пока я не успокоюсь и не усну. А затем, пробравшись в мой сон, нашептала бы мне ответ на все, о чем мне нужно знать. И я проснулась бы с чистым сердцем, чувствуя себя свежей и обновленной, словно заново родившейся на свет. И мне хотелось бы петь и смеяться.

Но бабушка умерла, мамы рядом нет, а есть у меня только старый мистер Перкинс.

Я одна.

– Спасибо, – мрачно говорю я и сквозь накатывающие из камина волны жара иду к входной двери и открываю ее. Я чувствую себя подавленной, никчемной и плывущей по течению. Я Уокер, которая не знает, что ей делать дальше. Кому верить.

Но прежде чем я успеваю выйти на холод, мистер Перкинс подходит ко мне, покашливая.

– Тебя преследует мотылек, – говорит он.

Я поднимаю взгляд и вижу кружащего у крыши крыльца костяного мотылька.

У меня замирает сердце в груди. Я стою и боюсь пошевелиться.

– Последнее время я часто вижу его, – тихо говорю я, чувствуя, как меня до костей пробирает холод. Это правда, которой нельзя избежать.

– И ты знаешь, что это означает? – спрашивает мистер Перкинс, стоя в дверном проеме.

Я стискиваю зубы, затем с трудом разлепляю челюсти и произношу, чувствуя тяжесть каждого слова:

– Смерть приближается.

– Это означает, что у тебя совсем мало времени, – говорит мистер Перкинс, и у него вновь начинают дрожать руки.

Я сглатываю и хмуро смотрю на мистера Перкинса. У него такое печальное лицо, будто это я сейчас гораздо ближе к смерти, чем он. Нас с ним разделяет стена ледяного, обжигающего воздуха.

– Будь осторожна, – говорит наконец мистер Перкинс и переводит взгляд на камин. Говорить больше не о чем. Моя судьба уже предрешена.

Смерть идет за мной.

Смотрю, как мотылек улетает прочь от дома мистера Перкинса в сторону леса и исчезает там в лучах солнца, пробивающихся сквозь густую чащу.

– Оставь меня в покое, – шепчу я сквозь зубы, но поздно. Мотылек уже исчез.

Смерть не торопится. Она уже здесь.

Из моей куртки исчезли карманные часы.

Нора нашла их. Теперь она знает.

Я стою у окна, мое сердце сжимается, и я знаю, что ничто теперь больше не будет как прежде. Она ушла из дома. Сбежала при бледном свете зари. А я ей лгал. Сказал, что не знаю, как умер Макс. Что не помню этого. Но у меня в кармане лежали его часы.

Теперь она никогда больше мне не поверит.

Волк тоже исчез, а когда я спускаюсь вниз, то нахожу Сюзи по-прежнему спящей на диване. Она негромко похрапывает и что-то бормочет во сне. Выхожу из дома, потому что мне здесь не место. Не сейчас, во всяком случае. А может, места здесь для меня никогда и не было. Я просто обманывал сам себя. Думал, что имею право спать в ее доме, на чердаке, ощущая идущий от ее подушек запах жасмина и дождя, ощущая ее ладонь в своей руке. Думать, что я могу здесь оставаться и моя память не найдет, не настигнет меня под этой крышей. Что я буду здесь, и тьма меня не тронет. Тьма, всегда тьма. Она стучится, ищет способ проникнуть в меня.

На снегу остались отпечатки сапог Норы и лап волка, но я не иду по ним.

Я направляюсь вдоль озера, тяжело шагая, каждый вдох болью отдается у меня в груди.

Я должен был сказать ей правду – но правда, которую я знаю, выглядит размытой, нечеткой, ее невозможно отделить ото лжи. Слишком много темных пятен до сих пор остается в моей памяти после той ночи. Ненадежная вещь мой разум, очень ненадежная.

Но когда я очнулся в лесу, часы уже были в кармане моей куртки.

А это может означать только одно.

Я дохожу до лагеря, прохожу мимо столовой – все уже там. Завтракают. В свои хижины они вернутся только после обеда, чтобы покурить украденные сигареты и съесть шоколадные батончики, припрятанные под матрасами от вожатых. Но вожатые здесь – те еще лентяи. Они едва обратили внимание на мое возвращение и на то, что я почти сразу же вновь исчез. После возвращения из леса я провел на своей койке один день, и никто из них не заговорил со мной, не позвал в главный офис для разговора с начальником лагеря. Никого не интересует, где я был в ту ночь, когда умер парень. Им это уже все равно.

А может, другие парни уже рассказали им свою лживую версию. Сказали, что я вновь сбежал. Что я в горы направился.

Прошлой ночью вновь бушевала метель, и теперь я пробираюсь сквозь снег к четырнадцатой хижине и проскальзываю внутрь.

Комната по-прежнему ничем не примечательна, как и в прошлый раз, когда я был здесь. Но на этот раз я пытаюсь отыскать какие-то следы, что-то, что может объяснить, заполнить темные провалы в моей памяти.

Нечто, что поможет сложить вместе отдельные кусочки головоломки.

В хижине пахнет сырой землей. Я направляюсь к койкам, настраиваясь на то, чтобы вспомнить события той ночи. Пока я помню кладбище. Джаспер, Ретт и Лин. И Макс. Макс тоже там был, и все мы пили. Пили и смеялись. Над чем смеялись? Не помню, но этот смех до сих пор звенит у меня в ушах. Колокол, который не хочет умолкнуть.

Я взбираюсь по деревянной лесенке и ложусь на свою койку. Подо мной койка Лина. У противоположной стены койки Джаспера и Ретта. Эта хижина рассчитана на четырех человек.