Тайна двух лун - Ксения Грациани

– Он погибнет! Погибнет, понимаешь! – повторяла она. – Большая Вода унесёт его!

– Если ненастье сломит такого крепкого мужчину, то тебя и подавно, – процедила Нита, загораживая собой дверь. – Ты ничем ему не поможешь. Будем надеяться, что Арэнк вернётся. Он сильный, он выстоит… Только вот судно вряд ли спасти…

Аламеда смотрела со скованным сердцем на слёзы Муны, на её горе. О Духи, она же любит его, отчаянно любит. Готова отдать себя на растерзание стихии, лишь бы спасти Арэнка. «А я? Что я чувствую?»- спрашивала Аламеда и не находила ответа. С потерей Роутэга ничто теперь не могло ранить её разбитое сердце сильнее, чем в тот злополучный день…

Буря неистовствовала всю ночь и только к рассвету начала униматься. Люди выходили из своих укрытий, в растерянности взирая на остатки пиршества ошалелой стихии. На месте двух из десяти хижин не набралось бы и горстки щепок – лишь жалкие обломки глиняных стен торчали из земли, словно разбитые зубы. Остальные жилища заметно покосились, где-то недоставало крыши. Почва покрылась обрывками человеческих трудов, обломками надежд их маленьких жизней. Посреди разорённого ненастьем поселения неподвижно сидел на срубленном пне старый Яс. Его тяжёлый взгляд выражал всю полуторавековую усталость, что давила ему на плечи.

Арэнк так и не возвращался. С самым нехорошим предчувствием люди потянулись, через осунувшийся и ободранный лес, к спуску. Только старейшина так и остался там, где был.

Вода топей сильно поднялась, подступив к самому подножию холма. Арэнк сидел на обломках мостков и, запустив руку в спутанные ветром волосы, неподвижно смотрел на разбросанные меж водного леса куски бывшей лодки. Буря швыряла её с одного мангра на другой, как разъярённый хищник мотает зубами свою добычу, усеивая всё вокруг кровавыми останками.

Муна тихо вскрикнула, глаза её блестели от влаги. Аламеда смотрела на неё и понимала – то слёзы радости. Арэнк жив, только это интересовало её. Пусть разобьётся хоть сотня лодок – главное, чтобы он был цел и невредим. Аламеда снова почувствовала себя лишней в чужом мире, среди чужих людей. Муна любит Арэнка, и он достоин этой любви.

Племя спустилось с холма. Вид разбитой лодки потряс всех, но никто не посмел подойти к Арэнку, а он так и сидел, не оборачиваясь, словно не замечая их присутствия.

– Где ты была, Аламеда? Почему не остановила гнев духов? – проговорила Калу́.

– Да, почему? – вторили ей в толпе.

– Сто двадцать лун работы – и всё впустую, – добавил третий голос. Среди людей поднялся ропот.

Аламеда обернулась, едва сдерживая досаду и отыскивая взглядом говорящих, но встретилась глазами с Найрой. В этот раз та молчала, прижимая к груди улыбающегося младенца. Она сама догадалась, какую цену заплатило племя за жизнь её сына, и теперь прочла подтверждение по лицу Аламеды. Кажется, понял всё и Арэнк.

– Оставьте меня, – сказал он, обернувшись, – идите приводить в порядок свои дома. Я скоро вернусь, и мы вместе отстроим разрушенное, – от одного его слова все замолчали и потянулись вверх по холму.

– Аламеда, – вдруг позвал Арэнк, и этот голос остановил её, точно накинутый на шею аркан.

Она шла против поднимающейся по склону толпы, будто ведомая устремленными на неё светло-карими, с зелёными крапинками глазами. Она чувствовала на себе десятки взглядов, и один из них обжигал огнём ревности.

Аламеда зашла в воду и, ловко вскарабкавшись по деревянным обломкам, села возле Арэнка.

– Скажи, Аламеда, ты веришь в Водные Врата? Только честно, да или нет, – он пристально посмотрел на неё, не давая возможности отвести взгляд и положил свою руку на её.

Тепло прикосновения растеклось по всему телу, сердце предательски стукнуло, но спину прожигал полный боли и горечи взгляд Муны. Аламеда, не оборачиваясь, чувствовала, что та смотрит на них.

– Наверное, тебе сейчас лучше отоспаться, – сказала она, высвобождая руку, – ты за всю ночь не сомкнул глаз…

– Просто ответить на мой вопрос, – перебил он, снова завладев её ладонью, – не убегай, как всегда.

– Не знаю, но думаю, ты их найдёшь, – сказала Аламеда искренне. Она никогда не задумывалась над этим, потому что ей был известен более надёжный способ, чтобы выбраться из Лакоса в свой прежний мир, другие её не интересовали.

– Это ведь Мокрун наслал бурю? Ты сама говорила, он не добр и не зол, просто захотел свою плату…

– Да, – кивнула Аламеда и подняла на Арэнка виноватый взгляд.

– Ты поступила правильно, – сказал он невозмутимо, – жизнь ребёнка важнее лодки… Мы построим другую…

– Я пойду, помогу Ните, – проговорил Аламеда поднимаясь, он кивнул.

Взобравшись по склону, она побежала по лесу, обогнув поселение, и дальше, вдоль озера. Только на противоположном берегу, где добывали нефрит, она наконец упала в мягкую поросль папоротника и ударилась в слёзы. Аламеда плакала навзрыд, потому что ничего не могла с собой поделать, не смела сопротивляться Арэнку, его настойчивому взгляду, его голосу, который закрадывался ей в душу и обладал непонятной властью над ней. Даже страдания Муны не могли заставить её отказать ему. Но разве имеют право мёртвые испытывать чувства и красть любовь у живых? Ведь Муна же любит Арэнка, любит и страдает, Аламеда это видела. Но что с того? – отвечал ей голос собственного разбитого сердца. Разве была та когда-нибудь добра к ней, разве встала хоть однажды на её сторону? Нет, Муна – ей даже не подруга. Всем приходится что-то терять. У Аламеды тоже однажды украли любовь – такова жизнь. Но только она начинала думать об этом, как мысли снова возвращались к Роутегу. Она опять вспоминала его взгляд и голос, их общие мечты и прикосновения украдкой. Только он заставлял по-настоящему пылать её сердце. Снова Аламеда чувствовала, что предаёт их любовь, и на душе становилось невыносимо горько. Она металась, начиная сомневаться в собственной цели.

Стоял конец ноября. Дождь уже сбил с деревьев последнюю позолоту и теперь всё чаще перемежался с мокрым снегом. По утрам я нередко обнаруживал на подоконниках первые пригоршни ледяной россыпи, а вершины виднеющейся вдалеке горы Титлис постепенно покрывались белыми шапками.

До Рождества был ещё целый месяц, но витрины главных улиц Люцерна и Цюриха, уже украшенные хвоей и гирляндами, вовсю зазывали прохожих яркими безделушками. Часть моих пациентов начинала потихоньку паковать чемоданы, чтобы к празднику оказаться дома. Больше всех суетилась сеньора Бандрес. Через две недели я выписывал её окончательно. Кармен возвращалась в Севилью, поэтому при каждом удобном случае просила кого-то из медсестёр съездить с ней в город, чтобы прикупить в подарок Эвите то куклу, то платьице, то пару туфель, – и всё ей казалось мало, хотя она сама понимала, что одними вещами не сгладить свою вину перед дочерью.

– Уделите ей как можно больше времени, – сказал я, проводя с Кармен заключительный сеанс психотерапии, – поделитесь с Эвитой той любовью, которая переполняет ваше сердце – и не заметите, как она начнёт называть вас мамой. Вы всегда жили в её душе, с самого рождения, с самого момента зачатия, вам просто нужно материализовать перед ней потерянный материнский образ.