Звезда Парижа - Роксана Михайловна Гедеон

девушку ввел в их тесный круг старый Тюфякин, были в восторге. Адель соответствовала их вкусам и желаниям. Во время второго визита мадемуазель Эрио, переодевшись маркитанткой, в красной, довольно короткой юбке, с подлинным воодушевлением, но не без лукавства пропела им «Марсельезу».

Они стали требовать выступления на бис. Адель во второй раз начала «Вперед, сыны отчизны милой», потом исполнила собственный коротенький романс «Без папа, без мама, без огня». Старые аристократы, которым вместе было около пятисот лет, пришли в крайнее возбуждение, целовали Адель руки и, не обращая внимания на Тюфякина, сулили золотые горы. Знатнейший принц де Роган-Гемэнэ потянулся, чтобы целовать «очаровательные ножки мадемуазель Эрио», то же самое попытался сделать и принц Крой-Гавре, но чуть не задохнулся от кашля. Австрийский князь Дидерихштейн, приехавший из Вены, спросил у нее, сколько она хотела бы получить за один такой песенный вечер. Адель весело ответила, не воспринимая вопроса всерьез:

— Четыре тысячи франков в час с каждого слушателя, ваше сиятельство.

Она не могла поверить, когда на следующий день посыпались карточки с приглашениями на обеды.

— Верно, цена подходящая, — прокомментировала практичная Жюдит, пожимая плечам.

Таким образом, у мадемуазель Эрио появился новый источник доходов — пение. Кроме этого, конечно, приходилось позволять чуть ли не девяностолетним старикам гладить себя и ласкать, но за такие деньги на это можно было согласиться.

И даже тогда, когда австриец князь Когари в весьма туманных выражениях намекнул ей, что, хотя сам он мало что может, ему и его друзьям было бы чрезвычайно приятно посмотреть со стороны на утехи влюбленной пары — имелось в виду, не может ли Адель устроить им такое зрелище, она ответила, пожимая плечами:

— Я подумаю над этим, дорогой князь. Правда, это будет стоить довольно дорого.

— Я и мои друзья готовы платить, — заверил Когари.

— Если мне удастся найти мужчину, который согласится на это, ваше желание будет исполнено, не сомневайтесь.

Внутренне она испытывала глубокое отвращение и к тем, кто покупал ее за сто тысяч франков, и к этим старым сладострастникам, разрушающимся от любви к пороку, но это отвращение она так тщательно спрятала в тайниках души и тела, что и сама не всегда его сознавала. Вообще-то к любым желанием человеческого естества Адель относилась снисходительно и всякие причуды могла понять, но принимать все это на одну себя — это было не слишком легко. Ее поддерживали только мечты: заработать много, очень много денег, иметь не меньше полумиллиона ренты и на этом бросить свое занятие. Вся эта жизнь, которую приходилось вести, мужчины, не вызывающие в ее теле отклика, необходимость искусно изображать страсть и имитировать наслаждение — это было чересчур тягостно. Она почти никогда не чувствовала себя самой собой, всегда изображала кого-то.

И, конечно, она до сих пор была зависима, хотя и говорила обратное. Адель верила, что лишь тогда сумеет стать хоть чуть-чуть счастливой, когда получит право жить, как ей заблагорассудится, будет невероятно богатой и сможет выбирать для постели лишь того мужчину, который ей нравится.

Но до материального благополучия, а тем более несметного богатства было далеко. Безумные траты очень легко уничтожали три четверти сумм, которые она зарабатывала. Приемы, которые Адель устраивала по четвергам, тоже стоили очень недешево. К тому же, у нее было пристрастие ко всему самому роскошному, самому дорогому. Прослышав от опытных модисток, что в моду входят нескромные платья для верховой езды из белого индийского муслина, она приобрела несколько штук разных фасонов. Каждый такой наряд стоил три тысячи. И так было во всем. Она добивалась, чтобы самые богатые женщины ничем не могли ее удивить или похвастать тем, чего у Адель не было, но это наносило очень ощутимые удары по ее карману. Твердой основы, капитала, с которого можно было бы получать доходы, она не имела. Приходилось работать и работать, кокетничать и завлекать без конца, беззастенчиво грабить всех, кто только попадался под руку, дабы закрыть все дыры, поддержать соответствующий уровень жизни и что-то накопить.

Жизнь превращалась в сплошную бесконечную круговерть, в которой смешивались ночь и день. Просыпаясь поздно утром, она точно знала, что намечено на вечер, и подобное расписание было составлено на месяц вперед. Недолгие часы уединения, которые она выкраивала, приходилось использовать для сна — без этого она не могла бы всегда хорошо выглядеть, — и для того, чтобы без конца лелеять и совершенствовать свое тело. В прихожую мадемуазель Эрио стекались торговцы со всего Парижа: несли новые духи, кремы, краски, мази, эликсиры, драгоценности. Она выбирала очень тщательно и торговалась за каждую тысячу франков… На раздумья над своим существованием у нее не оставалось времени, и этот бешеный круговорот спасал Адель от горьких мыслей, ибо жизнь ее оставалась бесцельной, пустой и одинокой.

Лишь один раз она очнулась, немного призадумалась, и это случилось, когда Тюфякин за завтраком, отложив в сторону утреннюю газету, проговорил:

— Какой ужас. Не могу представить… Дорогая Адель, господин де Пажоль — это тот самый, что бывал у нас?

— Да, — ответила она довольно равнодушно.

— Такой молодой человек! Он, кажется, был влюблен в вас?

— Да, был. И ужасно надоедал мне. Не люблю столь восторженных юношей.

— Представьте, — сказал Тюфякин задумчиво, — он, оказывается, ограбил своего родственника, попал в тюрьму, а позавчера, за день до суда, покончил с собой.

Журналисты пишут, что он не желая навлечь позор на имя де Пажолей. Ах, Боже мой, вот уж действительно грустная история.

Адель какое-то мгновение молча смотрела на князя, ничего не понимая, потом медленно развернула газету и сама прочла заметку. Тюфякин не ошибся. Сообщали о самоубийстве молодого драгуна.

Она долго думала об этом случае. Никому не подавая виду, Адель была ошеломлена этой гибелью очень сильно. Во-первых, окружающие люди, включая Альфреда, казались ей по привычке такими мелкими, что она и мысли не допускала, что кто-то из них обладает мужеством, необходимым для такого шага. Во-вторых, она с досадой ощущала, что к этой грустной истории причастна и она сама. Многие бы имели право сказать, что именно из-за нее эта трагедия и разыгралась.

Адель долго сидела у окна, опустив голову, потом подумала, выпрямляясь: «Да, я вела себя бесчеловечно, и это надо признать. Я была недоброй». Но, с другой стороны, что это значит — доброта? Что такое быть доброй? Всё прощать? Не делать другим зла? Но ведь зла Альфреду она не делала. Она вела себя с ним совершенно так же, как и с другими. Она не виновата в том, что он не нашел для себя выхода.

Вот