По дорогам - Сильвен Прюдом

Я стал чаще ходить к Мари и Агустину. Обычно оставался у них ночевать.

Однажды в воскресенье Агустин поинтересовался, когда вернется отец.

Я спросил Мари, хочет ли она, чтобы я ушел. Она ответила нет. Нет, хорошо, что ты здесь. Он любит, когда ты здесь. Поговорю я с ним, конечно, сама, но тебе не надо уходить.

Они остались вдвоем в саду, Мари говорила, Агустин пинал мяч. Бил все сильнее по мере того, как до него доходило. Что-то спрашивал, до меня долетали только обрывки слов. А я поеду к нему? А где я буду жить? Потом замкнулся в молчании. Ничего не говорил. Не позволил себе проявить хоть какие-то чувства. Просто молчал. Я тревожно вслушивался из гостиной в это молчание, напрягал слух, поджидая шороха одежды в утешительном объятии, рвущегося всхлипа.

Голос Мари спросил: ты не очень огорчен?

Агустин ответил: да нет.

Да нет, словно не видел, в чем проблема.

Это он как будто умер.

Жестко повторил эти слова.

Ладно, не умер, просто уехал, ничего страшного.

И еще целый час в одиночку пинал мяч. Лупил с ноги в стену так, словно хотел разнести ее по камешку. Мари села за компьютер работать, смотрела на него в окно.

Он прав, в конце концов, его отец уехал, что тут еще понимать.

Отец уехал, что еще можно сказать, о чем тут говорить часами.

Сад снова погрузился в тишину. Растения усердно и незаметно отращивали почки. Весна готовилась к возвращению. Дикий виноград снова зеленел под мартовским солнцем. Олива наливалась соком до самого последнего прутика. Крохотные нежно-зеленые листочки проклевывались на верхушке каждого дерева, деревца, растения.

В следующие дни мне казалось, что Агустин меня сторонится. Не так самозабвенно сражается со мной в шахматы. Не так требовательно просит рассказов на ночь. Прекращает играть в саду, стоит мне к нему выйти.

Однажды утром он пришел, когда я работал в кабинете автостопщика. Протянул мне только что законченный рисунок, фреску, над которой, наверно, провел немало часов. Пылающую красками. Прорисованную с той маниакальной дотошностью, какую он вкладывал во все свои рисунки, – на сей раз распространив ее на склеенные скотчем четыре листа А4.

Что это? – спросил я, глядя на рисунок как на сокровище.

Война.

Поверхность земли была обозначена тонкой серой полоской. Все остальное было подземельем. Длинные галереи уходили в землю. Три, четыре, пять галерей, похожих на бесконечные кроличьи норы. Одни ветвились ходами влево, другие вправо, а некоторые просачивались даже совсем далеко, под вражеские туннели. В галереях хлопотали сотни маленьких фигурок, запасали ружья, ценности, бидоны с водой и вином, даже вели коров и коз.

Коровы в туннелях, удивленно сказал я.

Чтобы их есть, ответил Агустин. Им же надо что-то есть.

Там были большие помещения, где люди сидели за столом. И другие, где мужчины готовили взрывчатку. Срез целого невидимого мира. Чудовищный муравейник, бурлящий горячечной, прилежной волей к разрушению, чреватый взрывами.

Я недавно прочитал историю Лез-Эпаржа. И рассказал ему. Союзники против немцев, три года, с 1915 по 1918-й, на одном и том же холме. Десятки тысяч убитых с обеих сторон, притом что линия фронта сдвигалась на несколько метров, не больше. Минометные обстрелы, готовившиеся месяцами. Холм, дырявый со всех сторон, словно кусок грюйера. Целые куски вырваны динамитом. До сих пор изъеденный кратерами, большими, как моря на Луне.

Ты нарисовал Лез-Эпарж, Агустин, гордо сказал я ему. Это самый прекрасный и самый ужасный рисунок Лез-Эпаржа, какие только были.

Он засмеялся.

Мы освоились с нашей новой жизнью. Научились видеть в открытках, приходивших по-прежнему, то, чем они и были, – мысли. Знаки. Способ поддерживать связь. Виды Повра, Сюзанна, Элана, Велю, Лешеля. Открытки из Мон-Иде, из Пюра, Фоссе, Марра, Мурона, Сен-Мартен-л’Ерё. Обычно церковь и деревенская площадь как самый наглядный экспонат, базовая клетка, по которой можно составить примерное представление об окружающих улицах, сравнить разные деревни, оценить их жизнеспособность, зажиточность, большее или меньшее запустение. Иногда еще какая-нибудь деталь. Фасад старинного бара. Фото местного блюда, корзины колбас, культового сыра. Вид рынка, лотка на блошином рынке. Остатков былой роскоши, которой гордилось это местечко. Но все же чаще всего – фото церкви. Вид собора. Деталь аббатства.

У нас помимо нашей воли образовалась коллекция религиозных построек. Церковь в Мор-Оме. Церковь в Донмане. Церковь в Сен-Бенене. Церковь в Вильнёв-ла-Льон. Церковь в Водевиле. Церковь в Ур-ла-Парад. И все эти церкви построены во всех поселениях, всякий раз говорил я себе. Все эти люди все эти века строили все эти церкви. Теперь меня удивляло то, что прежде казалось самоочевидным: что даже в самых глухих деревнях, в самом последнем захолустье нашлись люди, чтобы построить на площади Божий дом. Не только построить, но и приложить все силы, чтобы сделать его самым красивым. Выше любого замка, любого герцогского или княжеского особняка. Церкви Люньона, Пассажа, Сен-Ром-де-Тарн, Лубаресса. Церкви Флавиньи, Нев-Мезона, Этена, Дормана, Сомсу, Вокулера, Шеваль-Блана, Баккара, Англюра, Одиля, Дьёза, Рюпта. В итоге я бывал растроган – притом что никогда не был верующим. Притом что знал: автостопщик такой же неизлечимый атеист, как и я.

Мари теперь больше не злилась. Была, конечно, печаль каждый раз, как приходила новая открытка, а вместе с прямоугольной картонкой – частица мужчины, которого она раньше любила. Но печаль, которую она всеми силами старалась в себе задушить. Не хотела больше впускать в душу автостопщика. Позволять ему влиять на ее настроение. Всячески показывала, что отныне она здесь. С нами. Со мной.

Я подумала, не смотаться ли нам в этот уикенд в Альпий, если будет хорошая погода. Там есть где переночевать, холодновато, конечно, но с хорошими спальниками будет так здорово, вы себе не представляете. И народу в это время года мало, никто не мешает.

Агустин посмотрел на нее удивленно, сказал да.

Ага, смотаемся в этот уикенд.

Слова на обороте открыток были адресованы нам троим, словно теперь само собой разумелось, что мы живем вместе.

Целуй Мари и Сашу, писал автостопщик Агустину.

Причем без малейшей враждебности, без малейшей горечи.

Иногда он писал Мари и мне. Друзья – так начинались его открытки. И это было искренне: он писал нам как своим самым близким друзьям. Обращался доверительным тоном, уверенный в нашей привязанности, ничуть не сомневаясь, что мы привязаны к нему по-прежнему.

Однажды он позвонил, и Мари рассказала ему про рисунок Агустина.

Съезди в Лез-Эпарж, если можешь, порадуй его.

Спустя несколько дней Агустин получил конверт с ночными полароидными снимками. Их было пять или шесть, все одинаково тусклые, жуткие, вокруг такой плотный мрак, что вспышка высвечивает только совсем передний план. Поле белых крестов, проступающих в свете фар. Гигантские дыры, обрамленные соснами и валунами. Чудовищные, полные тьмы воронки.