По дорогам - Сильвен Прюдом

Мари встала, отодвинула табурет, прислонилась к батарее, словно хотела согреться или быть свободней в движениях. Я попытался уловить выражение ее лица, но против света было плохо видно.

Я ответила, что я здесь. Повторила, что счастлива с ним.

Спросила: разве я не дала Жану совершенно ясный ответ? Разве оставила хотя бы щелку для сомнения, он не настаивал, продолжал обжаривать помидоры, словно нашего разговора и не было. Словно эта глава и не начиналась. Вскоре ужин был готов, давайте за стол, сказал он просто, казалось, его поведение никак не изменилось после того, что произошло, он совершенно спокойно уселся, ты же его знаешь, сказала Мари, уверена, ты можешь себе представить, у него тысяча недостатков, но вот класс у него не отнимешь.

Какое-то время я вспоминала Жана. Спрашивала себя, живет ли он все еще в Париже. Работает ли по-прежнему корректором в том издательстве, куда мы когда-то оба мечтали попасть. Жалела, что ни о чем его не спросила. А потом, вот ведь как странно устроена жизнь, улыбнулась Мари. Однажды я покупаю перевод книжки, которую хотела перевести сама, маленькой книжки одного писателя с Сардинии, Луки Сау, единственный его роман страниц на сто, настоящее чудо, я его раз десять предлагала разным издателям, и все впустую. Открываю книгу. И вижу, что перевел его Жан. Для маленького издательства, про которое я никогда не слышала, “Форе обскюр”, сумрачный лес, явная отсылка к первым стихам “Ада” Данте: Nel mezzo del cammin di nostra vita / Mi ritrovai per una selva oscura[10].

Вернувшись домой, я поискала в интернете. Выяснила, что маленькое издательство находится в Сете, совсем близко отсюда. Что его основатель и единственный сотрудник – Жан. Словно он для этого его и создал: чтобы напечатать эту никому не нужную книжечку. Сперва перевести – он обожал итальянский, но прежде не осмеливался заняться переводом. А потом напечатать, раз никто другой не желает.

Она оторвалась от батареи. Выпрямилась, пошла в гостиную к книжным полкам. Вернулась с желтым томиком. Золотисто-желтым. В точности тем самым желтым, какой я сколько уже месяцев ищу для своих полотен, – была моя первая мысль. Я прочитал: Лука Сау. “Мимолетная жизнь”. Перелистнул страницы. Почувствовал, как чутко гнется бумага под пальцами. Хорошая бумага, толстая, плотная. Протянул книгу Мари. Снова поставил кофе на плиту.

Ты ему сказала, что она тебе попалась?

Она помотала головой.

Она не могла мне не попасться. И он это прекрасно знал. Рано или поздно я бы ее увидела. Не так уж много читателей у Сау.

Но ты ему не перезвонила.

Тогда нет. Просто прочитала книгу. Решила, что перевод у Жана великолепный. Хотела его поздравить, поблагодарить. Но не стала. Это вернулось только на прошлой неделе. Я была страшно злая. Говорила себе: какой мудак. Ну какой же мудак. Про отца Агустина, само собой, не про Жана. Села в машину и рванула в Сет.

Я смотрел, как Мари хохочет – словно и неделю спустя все еще ликуя.

Ты себе не представляешь, как мне было весело в машине. Какой свободной я себя чувствовала. Припарковалась, побежала в издательство, оно на маленькой улочке у порта. Раз двадцать смотрела в интернете, где это. Крохотный тупичок, упирающийся в улицу Руже де Лиля. Позвонила в дверь без предупреждения, там могла быть его жена, дети, я могла помешать, я ничего не знала про его жизнь. Он был один. Без детей на этих выходных, без жены. Расстались много лет назад.

Я протянул Мари еще одну чашку кофе, она подула на пар.

Мы провели вместе дня три-четыре. Гуляли. Читали. Занимались любовью. Он показал мне издательство, полки с книгами, в каталоге уже был десяток названий, переводы с итальянского, с каталанского, с греческого. Спрашивал мое мнение о некоторых замыслах, в которых не был уверен. Нам показалось, что не так уж мы изменились. И даже вообще почти не изменились, с ума сойти.

А потом?

А потом ничего, сказала Мари со спокойной улыбкой. Полезно иногда возвращаться к прежним любовям. Проживаешь их раз и навсегда. Прекращаешь уверять себя, что все могло быть иначе. Видишь, что в любом случае слишком поздно.

Она повернулась, приоткрыла окно – немножко проветрить.

Прожив три дня с Жаном, я поняла одно: я по-прежнему скучаю по автостопщику. Все время спрашиваю себя, где он, что он делает. И человек, с которым мне хочется быть прямо сейчас, немедленно – не Жан, а именно он.

Мари знала, что ее слова жестоки не только для Жана. Для меня тоже.

Наутро четвертого дня я встала пораньше. Снова села в машину. И поехала прямо на север. Искала на карте Зюйтпене, Зюткерк, Зюйдкот. Все эти чертовы медвежьи дыры на Z, в которых он бывал. Ехала весь день. Часами смотрела на несущийся мимо пейзаж, на то, как по мере приближения к северу белеют поля, как растения и земля покрываются инеем. Теперь я уже не радовалась. Мне было грустно. Ужасно грустно. Кажется, мне никогда в жизни не было так грустно. Я как будто заранее знала, что все полетело к черту. Как будто ехала к нему, сама ни во что не веря, не столько затем, чтобы начать все заново, сколько чтобы окончательно его потерять.

Я оказалась посреди голых, пустых, землистых полей. Все вдруг показалось тусклым, палитра цветов словно съежилась до нескольких убогих оттенков, коричневые поля, бледная зелень заиндевелого салата, белый пластик теплиц. Окрестности заволокло туманом. Заморосил дождь, замутил все, стер очертания деревьев и предметов, оставил от пейзажа только еле заметные линии, от красок – большие бледные пятна. Я ехала, и мне все казалось огромным. Как будто я бегу на месте по стылой равнине. Видела себя крохотной точкой посреди спокойного простора. Временами стая галок кружила вокруг дерева. Или мелькали среди подтаявших сугробов черные точки неподвижных скворцов, прибитых к земле дождем и холодом, неспособных взлететь. Я замечала вдали мутное пятно – оцепенелого ястреба на голой ветке. Угадывала его заранее, за несколько сотен метров, оно виделось какой-то аномалией на фоне бледной декорации, и я думала: ястреб. Точка увеличивалась, проступали очертания птицы. Я не ошиблась ни разу. Проезжала мимо хищника, а он даже не шевелился. Его вообще не волновало, смотрит на него очередной водитель или нет. Ему хотелось только выжить. Выдержать этот проклятый холод. Он весь был занят тем, как подобраться, сгорбиться, удержать толику тепла, оставшуюся в теле. Не дать холоду заморозить его, как все вокруг.

Иногда я проезжала какую-то деревню, блестели намокшие тротуары. Видела освещенную внутренность кафе, мигающую витрину булочной, все еще в рождественских гирляндах, месяц спустя после праздников, с неизменной красно-белой куклой с мешком за плечами на водосточном желобе. Цифровое табло звало меня на концерт местного хора, на турнир по дартсу, на презентацию программы Недели азиатского кино, назначенной на апрель.

А потом снова равнина, черные поля, сугробы там и сям, ощипанные силуэты редких деревьев-скелетов. Перелески, похожие на пучки щетинистых, встрепанных палок. Живучий плющ вдоль черных стволов. Жирующие шары омелы на обескровленных ветках. Везде земля, набухшая водой. Трава, набухшая водой. Асфальт на дороге, набухший водой. Даже сам воздух набух водой, тоже отсырел, пропитался этой медленной, холодной, безмолвной, губительной влагой. Я проезжала десятки километров, не встретив ни одной человеческой фигуры, ничего живого, кроме безучастных коров, безучастных овец, безучастных птиц. Вся природа словно опустела, ввергнутая в холод, решительно слишком невыносимый для людей, чтобы заниматься какими-то делами. Все сбежали, поскорей укрылись в натопленных стенах, у огня, под славным одеялом, где угодно, лишь бы было тепло. Только деревьям и животным приходится оставаться на улице, только они пребывают во власти необъятного пространства, терпят холод, дождь, темноту, и компанию им составляют лишь разбросанные там и сям редкие постройки, тоже всеми забытые, старые полуразрушенные фермы, еще торчащие вдали, одинокие, продрогшие, задубевшие от стужи, вынужденные тоже ждать, терпеть беззвучный натиск прорастающих грибов и плесени, неумолимое гниение своих стен и кровли.