Ульмигания - Вадим Храппа

— Этскиун,[69]— говорила Виндия по вечерам, касаясь мокрой льняной тряпицей его еще по-детски нежной кожи. Она обмывала его. Она кормила его и меняла подстилки, как ребенку. Она пела ему длинные тягостные песни, которым обучилась на далеком каменистом острове. Иногда ей казалось, что он слышит, но, заглянув в зеленовато-серые глаза, она убеждалась, что сознание его так же далеко, как и раньше.

— Этскиун, — шептала Виндия, прижимая к животу его безвольную голову, и заплетала в две самбийские косички длинные, цвета ячменной соломы волосы.

Она редко выходила из дома. Только затем, чтобы раздобыть еду. Тюлени, завидев Виндию на берегу, шумно, с пыхтением и повизгиванием, устремлялись к ее ногам, но теперь она с ними не купалась подолгу. Окунувшись в холодную уже воду, Виндия брала рыбу и, не приласкав, как обычно, своего любимца — серого самца-вожака, торопилась домой.

Небольшая колония барстуков, живших в этом же овраге, была немало озадачена требованием Виндии добавить к ежедневной дани из ягод, орехов и прочей съедобной растительности мясо. Они поворчали для виду, но отказать не осмелились.

Осыпались и закоптились начертанные цветными глинами рунические знаки на стенах. Пылился в углу потускневший янтарный шар. Давно расползлись, не чувствуя над собой власти, змеи и ужи. Верная старая эстурейта, забравшись под притолоку, сонно приоткрывала один глаз, ловила муху и, уверившись, что хозяйке все еще не до нее, опять дремала. Косули, всегда топтавшиеся по утрам у двери хижины в ожидании пригоршни зерна, больше не приходили — из хижины пахло человеком.

Звери еще не убегали в сторону, завидев на тропе Виндию, но уже настороженно поводили носами и подрагивали кончиками ушей. Виндия изменилась, и они это почувствовали раньше, чем она сама. Она ничего не замечала. Она была счастлива и больше не общалась с духами — те стали ей неинтересны. Она не занималась магией — наука стала скучной. Этскиун заменил ей все. Ни с чем не сравнима была радость от того, что он поел. А временем высочайшего блаженства стал вечер, когда Этскиун, чистый и сытый, засыпал, а Виндия, прислушиваясь к его дыханию, осторожно ложилась на краешек лежанки. И была тихая усталость, и было уютно и покойно на душе, и хотелось, чтобы этот миг длился века. А носейлы, еще слетавшиеся по привычке на ночь к ее дому, толпились поодаль, не решаясь заявить о себе.

Визит варма все перевернул. Сам по себе он ничего не значил. Виндия могла заморочить целую дружину вармов. Но, вернувшись домой, она вдруг увидела, что в ее постели лежит в беспамятстве совершенно чужой ей молодой воин, чужеземец, о котором она ничего не знает и у которого где-то была своя жизнь, друзья, мать…

Пораженная этим открытием, она долго стояла, вглядываясь в сразу ставшие незнакомыми черты лица Этскиуна. Внезапно и ясно ей открылась вся нелепость того положения, в которое она сама себя завлекла.

Виндия хотела развести огонь в очаге, но тот не слушался ее, гас, не желая перекидываться со мха на щепки. Впрочем, Виндия за ним и не следила, сосредоточившись на собственной душе. Мысли ее путались с чувствами, заслоняли друг друга, и она никак не могла принять верное решение.

Потом, окончательно забыв об очаге, она вскрыла тайник в одной из стен и вытащила длинную коробку с несколькими десятками маленьких кожаных пакетиков, помеченных одной ей понятными значками. Быстро нашла нужный и извлекла из него прядь волос.

Карвейт как раз приложился к первой в то утро кружке, и его вырвало. Все, что он употребил за ночь, вылетело плотной струей на стол и неубранную с ночи посуду. Вождь изумленно уставился на беспорядок, учиненный его желудком, потом выругался, кое-как стряхнул с себя частицы позднего ужина, выплеснул из кружки испорченное пиво и повернулся к бочонку налить свежую порцию. Вид янтарной, наполненной пузырьками пенящейся жидкости не обрадовал Карвейта. Наоборот, его замутило пуще прежнего. Он бросил кружку, наспех заткнул отверстие в бочонке и выскочил на свежий воздух — к кустам.

Такого с вождем еще никогда не было. Его выворачивало наизнанку, как кунью шкуру. Ему казалось, что его организм выбрасывает наружу не только вчерашнее, но возлияния и всех последних дней. Женно, как чайки, метались вокруг, не зная, как облегчить его мучения. Но всему приходит конец, успокоился и живот Карвейта. Вождь привалился к дереву и, тараща красные слезящиеся глазки, тяжело дышал. Спазмы прошли, и ему хотелось вымыться и надеть чистую одежду.

— Принесите белье, — сказал он, направляясь к заливу.

Холодная вода и ветер освежили Карвейта. Одевшись, он прошел к конюшне и стал седлать лошадь.

— Ты поешь сейчас или тебе собрать в дорогу? — робко поинтересовалась одна из жен — мать Неринги. Спросить мужа напрямую, куда он собирается, она не решилась.

— Что? — спросил Карвейт.

Женно растерялась. Она поняла, что Карвейт только сейчас заметил ее.

— Тебе собрать что-нибудь из еды в дорогу? — спросила она.

— Собери.

Женщина заторопилась в дом. Когда она вышла из него с дорожными сумками, Карвейта в конюшне уже не было. Неспешной рысью лошадь несла его на север косы.

Карвейт сам не знал, откуда у него возникло это желание — проехать по своим владениям. Просто появилась острая необходимость съездить на север, и он не видел в этом ничего необычного. Вождь давно не отлучался далеко от своей деревни, и ему не мешало посмотреть, как живут куры в других поселках.

Странной поездка Карвейта показалась другому человеку — вайделоту племени.

Рождение у Карвейта чудо-девочки, росшей на глазах и в три недели пробующей встать на ноги, принималось курами за особое благоволение богов к своему князю. Не то вайделот. Неринга казалась ему исчадием самых темных сил, какие только бывают. Он считал, что это уродец, посланный курам в наказание за их легкомысленное отношение к ритуалам и верховным богам Ульмигании. Он был самбом, и все время службы у куров не переставал возмущаться слабостью их веры и готовностью поклоняться самым никчемным, а порой и выдуманным божкам. Естественно, что чего-то такого — чудовища, призванного уничтожить неверный народ, он всегда и ожидал. То, что кавкс появился в образе младенца, нисколько вайделота не смутило. Обстоятельный доклад и соображения на этот счет он уже переслал Верховному Жрецу, а в ожидании ответа усилил бдительность и не спускал глаз ни с Неринги, ни с ее отца.

Оказавшись свидетелем утреннего недомогания вождя, вайделот поначалу отнес его на счет неуемной страсти Карвейта к медовухе. Но потом, словно скаленикс,[70]учуявший след зверя, навострился. Откуда-то пахнуло наваждением. Кто-то или что-то, от кого исходил морок, действовал второпях и не предполагал, что рядом с вождем будет находиться вайделот. Сила, захватившая Карвейта, обходилась с ним грубо и бесцеремонно. Тот потерял даже видимость контроля над собой. Вайделот мог этому воспротивиться, но не стал. Счел, что лучше будет выследить то, что имеет власть над вождем. Он даже обрадовался — наконец-то уличит неверного князя — и потихоньку отправился за ним. Он не сомневался, что Карвейт с этой враждебной курам силой заодно.