Ульмигания - Вадим Храппа

Разговор сыто стих, рассыпался на отдельные неспешные беседы, в которых уже участвовали не все сразу, но по двое, трое. Старейшины поглядывали на короля. Ждали, когда же он объявит причины собрания.

Юндир — крепкий молодой барстук, бывший охотником до своего избрания старейшиной Сассовии, вдруг повернулся к Клабуну и громко сказал:

— Король, в моей земле неспокойно. Сассы ушли в поход к ляхам. Звездочеты говорят, что они вернутся с богатой добычей, но не успеют прожить ее, как придет возмездие. Барстуки ропщут. Им не нравится, что люди не предупредили нас о войне. Многие хотят увести семьи на север, за великие озера.

— Куда это на север? — вскинулся вождь Помезании. — У вас там что, леса горят?

Возмущенный, он даже привстал со скамьи.

— Не проходит и дня, чтобы мне не доложили об очередных беженцах. Теперь еще твои потянутся.

— Сядь! — резко сказал ему кто-то. — Не у тебя одного голова болит.

— Рамбут, — обратился Клабун к старейшине из Бартии, — у тебя тоже беженцы?

— Да, король. Из Галиндии.

— Много?

— Земли всем хватит. Не это меня волнует. Почему люди не предупредили нас? Они нам больше не верят?

Клабун не знал, чем успокоить старейшин, и это расшевелило его раздражение, копившееся в последние дни.

— Разве копыта польских коней уже топчут ваши жилища? — начал он вкрадчиво. — Или сожжен урожай в пограничных землях?

— Не сожжен, но и нам почти ничего не досталось, — тихо буркнул кто-то.

Клабун предпочел сделать вид, что не расслышал.

— Разве пограничные засеки пруссов разрушены, а их дозоры больше не стерегут покой Ульмигании? — с каждым словом король повышал голос, и взгляд его, перебегавший от лица к лицу, становился грозен. — Может, у вас короткая память и вы думаете, что это первый поход, в который уходят большие братья? Чего вы испугались?

— Да мы-то ничего… — сказал Юндир. — Народ волнуется.

— Если ты не можешь успокоить подданных, то не пора ли тебе подумать об отдыхе?

— Не стоит набрасываться на Юндира, король, — мягко упрекнул Клабуна Клаусик из Вармии.

Клабун и сам знал, что напрасно накричат на того. Ведь когда-то он, Клабун, настоял на выборе барстуками Сассовии бывшего охотника, вопреки обычаям, закреплявшим это право за ремесленниками.

— Юндир хороший вождь и отечески правит в своих землях. Не его вина, что в народе брожение. — Клаусик замолчал, как бы подбирая слова, а Клабун заметил, что все притихли в ожидании.

— Мы не хотели тебе говорить, думали, что сами разберемся как-нибудь, да, видно, дело не совсем простое… — медленно сказал Клаусик. — Появились дейвуты.[65]Ходят по лесам оборванные, попрошайничают, ничего не хотят делать, говорят: все равно конец Ульмигании.

«Вот, — подумал король, — сейчас все и встанет на свои места». Чтобы скрыть волнение, он поднес ко рту чашку и потянул из нее пиво.

— Дейвуты рассказывают, что есть древнее пророчество белых великанов о том, как через семь сотен лет правления потомков Вайдевута с запада придут железные люди на закованных в железо лошадях, и это будет концом Ульмигании. Это правда, есть такая сага?

Последних слов Клабун не слышал. Струйка можжевеловки текла по его бороде — он забыл о пиве в своей руке. Семь сотен лет… Король судорожно считал. Семь сотен… Числа и годы путались, и он никак не мог с ними справиться.

«Семь сотен лет правления потомков Вайдевута», — именно эта фраза была в пророчестве. И Клабун знал его. Знал, но позабыл. Как же он мог забыть? Ведь оно запало ему в душу, когда он, принимая трон и золотую шапку короля барстуков, посвящался в «Сведения, неведомые для смертных». Он еще пустился тогда, вроде бы в шутку, не веря особенно в пророчества, в подсчеты — сколько ему осталось править, если доверять сагам? Выходило — немногим более ста лет.

«Семь сотен лет»… Ровно столько правили белые великаны.[66]Будто ель, вывороченная с корнем осенним ураганом, обрушилась на кровлю королевского замка, и Тависк затрещал, посыпался песок с потолка, и мох вывалился из щелей в бревенчатых стенах.

— Есть, — сипло сказал Клабун и прокашлялся. — Есть такое пророчество, но я никогда в него не верил.

Было тихо. Казалось, что слышно, как шуршит под ветром сухая трава над Тависком и со стуком перекатываются опавшие листья.

— Я заканчиваю собрание, — сказал король.

— Дейвуты… — начал Клаусик, но Клабун оборвал его:

— Дейвутов отлавливать и содержать под стражей. Передайте это своим охотникам через посыльных. Сами не смейте покидать Тависк. Через несколько дней вы мне понадобитесь. Я объявлю свой указ. Все.

Клабун покинул старейшин и длинными крутыми лестницами стал спускаться в нижние этажи замка, туда, где его никто не мог потревожить без достаточных на то, чрезвычайных причин. Королю барстуков нужно было подумать.

Виндия перебралась в зимнюю хижину. Крепкая, добротная, она была сложена из бревен на южном склоне заросшей соснами дюны, навечно застывшей крутым холмом над оврагом. Большая часть дома была скрыта в чреве холма, снаружи виднелась только почерневшая лицевая сторона с входом, да и та едва угадывалась за зарослями сидиза.[67]Только по синеватым клочьям дыма, поднимавшегося над оврагом, можно было понять, что здесь обитают живые души — та, кого куры считали Лаумой, и тот, кого Дилинг называл Торопом. На самом деле вайделотку звали Виндия, а юноша, что лежал в ее доме, бессмысленно вперив пустой взгляд в низкий закопченный потолок, вообще не знал своего имени.

Раны на его теле благодаря стараниям Виндии затянулись бесследно, но о том, что они были, он не догадывался. Виндия сотворила чудо, вернув человека с полдороги в Страну предков, но путешествие туда еще никому не давалось даром. Он перестал быть самим собой. Едва ли того, кто был укрыт шкурами у дальней стены, можно было назвать человеком. Он ничего не знал, ничего не помнил, не мог говорить и двигаться. Если б не гулкие удары молодого сердца, это тело можно было бы назвать «трупис»,[68]словом, которым пруссы именовали мертвых. Но Виндия звала его иначе.