Ни о чем не жалею - Даниэла Стил

— А-а! — воскликнула Габриэла и пояснила:

— Там живет дядя Джон. Она к нему поехала.

Об этом матушка Григория уже знала. Ее разговор с миссисХаррисон был достаточно долгим и обстоятельным, так что она была полностью вкурсе ее планов относительно девочки. Настоятельница считала, что Элоиза должнасама поговорить с дочерью, но та, похоже, твердо решила переложить это на ееплечи.

— Видишь ли, Габи… — Матушка Григория глубоковздохнула, тщательно подбирая слова. Ей очень не хотелось нанести девочке ещеодну рану. — Видишь ли, твоя мама и дядя Джон…

Она снова сделала паузу и улыбнулась, в то же время ища вглазах девочки хотя бы намек на беспокойство, но в открытом и ясном взглядеГабриэлы по-прежнему не было заметно ничего, кроме следов не до концаизгладившегося испуга.

— Твоя мама и дядя Джон решили пожениться. Этопроизойдет завтра, — закончила настоятельница.

— О-о-о… — протянула Габриэла. Взгляд ее совершенно неизменился, и только спустя несколько мгновений в нем промелькнуло недоумение.Конечно, в своих рассказах она приписывала дяде Джону разные замечательныекачества, но на самом-то деле она его почти не знала. Как же они будут житьвтроем? Вот если бы папа тоже был рядом…

Матушка Григория, однако, еще не сказала ей всего.

То, что миссис Элоиза Харрисон поручила настоятельницесообщить своей единственной дочери, не сразу бы решился выговорить и самыйбесчувственный человек.

— Они собираются жить в Сан-Франциско, —продолжала матушка Григория, и Габриэла почувствовала острое разочарование. Этоозначало, что ей тоже придется ехать в какое-то неизвестное место и снова — ссамого начала — начинать ежедневную и ежечасную битву за собственное существование.Ей придется пойти в новую школу, а это означало, что она потеряет друзей,которые появились у нее здесь, а обзаведется ли новыми — неизвестно. И,наконец, она просто не хотела жить с матерью, которую боялась и ненавидела.Сейчас она осознавала это особенно остро.

— Когда… когда мама приедет, чтобы отвезти меня вСан-Франциско? — дрогнувшим голосом спросила она, и матушка Григорияувидела, как в глазах девочки что-то потухло. Ее взгляд снова стал безысходными тоскливым, как и тогда, когда Габриэла впервые переступила порог монастыря.

Последовала долгая, тяжелая пауза, во время которойнастоятельница снова пыталась подобрать самые подходящие с ее точки зренияслова.

— Твоя мама считает, — промолвила онанаконец, — ; что будет гораздо лучше, если ты останешься с нами.

Это была довольно приблизительная интерпретация того, чтосказала миссис Харрисон на самом деле, однако матушка Григория не считаланужным посвящать Габриэлу во все подробности. В телефонном разговоре Элоизазаявила настоятельнице, что она не в состоянии и дальше терпеть выходки «этогонесносного ребенка», что Габриэла буквально сводит ее с ума и что она не хочетподвергать опасности свое счастье, навязывая своему новому мужу ребенка,которого она сама «никогда не хотела».

Привести мать-настоятельницу в замешательство было нелегко,но она была по-настоящему шокирована, когда под конец разговора услышалапредложение Элоизы. «вносить определенные суммы в качестве пожертвований иоплачивать содержание девочки до тех пор, пока она будет оставаться вмонастыре».

«До тех пор, пока Габриэла будет оставаться в монастыре»означало — вечно. Матушка Григория именно так расшифровала эти слова и неошиблась. Элоиза вовсе не собиралась брать дочь с собой в Сан-Франциско инисколько не раскаивалась в принятом решении. Настоятельница все-таки спросилау нее об отце девочки. Быть может, Габриэла могла бы жить с ним. Элоиза уверилаее, что и ему дочь тоже «совершенно не нужна».

Теперь матушка Григория лучше понимала, что за печаль жила вглазах Габриэлы. Родители не любили девочку и не нуждались в ней. Больше того —она им откровенно мешала. Впрочем, этого Габриэла, похоже, пока не понимала —Мама не хочет, чтобы я жила с ней, да? — прямо спросила Габриэла. При этомна ее лице отразились одновременно и боль, и облегчение, и мать-настоятельницапоняла, что недооценила девочку.

— Ты должна постараться понять ее, — ответила онакак можно мягче. — Твоей маме сейчас очень трудно.

У нее появился шанс начать все сначала, но она еще не знает,будет ли она счастлива с этим… с дядей Джоном.

Мне кажется, она прежде хочет убедиться, что все будетхорошо, чтобы потом взять тебя к себе. С ее стороны это очень… разумно. Японимаю, что вам будет тяжело друг без друга, но… Подумай, твоя мама оставляеттебя не где-нибудь, а в таком месте, где тебя все любят и заботятся о том,чтобы тебе было хорошо.

Это была свежая мысль, которая просто не пришла Габриэле вголову, однако — как ни хотелось ей верить, что дело действительно обстоитименно так, — она чувствовала, что за всем этим кроется что-то еще. Любыенедоговоренности сразу ее настораживали, а тут подозрительных деталей былоболее чем достаточно.

— Мои родители ненавидели друг друга, — снедетской жесткостью заявила она. — И мама говорила, что они никогда нелюбили меня.

— Я в это не верю. А ты? — спросила матушкаГригория, подумав о том, что отец и мать были, пожалуй, чересчур откровенны сдочерью. В телефонном разговоре Элоиза действительно произнесла слова «она мнене нужна», имея в виду, конечно, Габриэлу. Но неужели она говорила такоедочери? Сама матушка Григория скорее откусила бы себе язык, чем передала этислова девочке.

— Я не знаю… — Габриэла слегка замялась. —Наверное, папа все-таки любил меня… немножко. Только он… он никогда… Никогданичего не делал, чтобы…

При воспоминании о том, как отец стоял в дверях и свыражением полной беспомощности на лице смотрел, как мать избивает ее, глазаГабриэлы наполнились слезами. Как же он мог любить ее, если допускал такое?Почему он ее не защитил? И потом, ведь он ушел к другим девочкам и ни разу непозвонил и не написал ей. Нет, она не могла поверить, что папа все еще любит ееили когда-нибудь любил. Он предал ее, а теперь то же самое сделала и мать.

Впрочем, это даже радовало Габриэлу. Отныне ее и Элоизуразделяли сотни и сотни миль, а это значило, что ей не придется больше терпетьупреки и побои, не придется прятаться и умолять о прощении, не придется лежатьв больнице и бояться, — каждый день бояться, — что мать в концеконцов убьет ее. Все было позади, и Габриэла могла вздохнуть с облегчением.

Но вместе с тем это означало окончательное прощание снадеждой, что мать когда-нибудь сможет полюбить ее. До этого момента Габриэлаеще могла обманывав себя, но теперь самообольщению больше не было места.

Истина, неопровержимая и жестокая истина встала перед ней вовсей своей неприглядной наготе: при живых родителях она осталась круглойсиротой. Мать никогда не вернется за ней — Габриэла твердо это знала. Войнакончилась, но вместе с ней окончательно умерла мечта быть любимой и нужной.