Детство - Карл Уве Кнаусгорд

— Гляньте-ка, до чего красивые цветочки! — сказал он. — Просто прелесть!

— Да отдай ты ему, — сказал кто-то. — Он и так уж ревет.

— Ой, бедненький крошечка! Хочешь, чтобы тебе отдали шапочку? — сказал он и швырнул ее на мое место.

Я подошел к скамейке, сунул шапочку в пакет, схватил полотенце и пошел в душевую, постоял несколько секунд под струями теплой воды, вытерся, оделся и первым вышел из раздевалки, надел оставленные в прихожей сапоги, открыл стеклянную дверь и вышел на асфальтированную площадь, покрытую глубокими, рябыми от падающего дождя лужами, они почти сливались с асфальтом и только чуть больше блестели. На площади не было ни души. Я отошел подальше к зданию школы, почти такой же, как наша, и увидел зеленый мамин «жук» на том же месте, на котором она нас час тому назад высадила.

Я открыл дверцу и залез на заднее сиденье.

— Привет! — сказала мама, обернувшись ко мне. Лицо ее освещал свет фонаря, нависшего над крышей школы, словно гриф.

— Привет! — сказал я.

— Хорошо прошло?

— Ну да.

— А где Гейр и Лейф Туре?

— Сейчас придут.

— Ну как, научился плавать?

— Почти что, — ответил я. — Но плавали мы в основном посуху.

— Посуху?

— Да. На матрасах. Разучивали движения.

— Ах, вот что! — сказала мама и повернулась вперед. От сигареты в ее руке столбом поднимался густой дым, повисая под скошенным внутрь ветровым стеклом. Затянувшись разок напоследок, она выдвинула маленькую металлическую пепельницу и загасила окурок. Из дверей бассейна высыпала целая орава ребят. По асфальту пробежал луч автомобильных фар, затем другой. Обе машины подъехали к самому подъезду.

— Надо сказать им, что ты стоишь тут, — сказал я, открывая дверцу. — Гейр и Лейф Туре, — крикнул я. — Машина здесь.

Они обернулись на мой голос, но не сразу пошли, а еще постояли с компанией, собравшейся у подъезда.

— Гейр и Лейф Туре! — крикнул я. — Давайте сюда!

Тут они пошли к нам. Сначала сказали что-то остальным ребятам, затем потрусили оба через площадь. Белые пакеты, качавшиеся у них в руках, — единственное, что отражало свет, — напоминали головы.

— Здрасте, фру Кнаусгор! — сказали они.

— Здравствуйте, — сказала мама: — Ну как? Здорово было?

— Да-а, — протянули они и посмотрели на меня.

— Да, было здорово, — сказал я. — Но там действительно строго.

— Строгий тренер попался? — спросила мама, трогаясь с места.

— Не тренер — тренерша.

— А-а, — сказала мама.

Четыре дня спустя, когда мы с Гейром, Лейфом Туре и Трунном поднимались в гору после неудачных поисков клада на конце радуги, мне вдруг представилась фантастическая картина, будто мы плаваем среди деревьев, но в следующий миг меня одолели сомнения, научусь ли я вообще когда-нибудь плавать. Дедушка, папин отец, так и не научился, а ведь он одно время работал на рыбном промысле. Умела ли плавать бабушка, я не знал, но как-то не мог даже представить себе, чтобы она купалась.

За качающимися сосновыми макушками по небу бежали тучи.

Интересно, сколько сейчас времени?

— Гейр, у тебя есть часы? — спросил я.

Он покачал головой.

— У меня есть, — сказал Трунн, выбросил вперед руку, отодвигая рукав, и из-под него показались часы.

— Двадцать пять минут второго, — сказал он. — Нет, половина третьего.

— Половина третьего? — переспросил я.

Он кивнул, и у меня все сжалось внутри. По субботам мы ели кашу в час дня.

Ой, нет, только не это!

Я припустил бегом, как будто это могло что-то исправить.

— Что это ты, какая муха тебя укусила? — спросил сзади Лейф Туре.

Я повернул к нему голову.

— У нас в час был обед, — сказал я. — Надо скорей бежать.

Вверх по мягкому, земляному склону, усеянному опавшей хвоей, через зеленый ручеек, мимо большой ели и вверх по откосу на дорогу. И мамин, и папин автомобили стояли на месте. Не было велосипеда Ингве. Что он — уже побывал дома и снова уехал? Или он тоже опаздывает?

Это предположение, несмотря на его маловероятность, придало мне немного надежды.

Вперед через дорогу и во двор. Папа мог быть в саду за домом и внезапно показаться из-за угла. Мог поджидать меня в прихожей, мог находиться у себя в кабинете и неожиданно распахнуть дверь, как только заслышит меня. Мог стоять на кухне, высматривая меня в окно.

Я осторожно закрыл за собой дверь и несколько секунд постоял, замерев и прислушиваясь. Наверху кто-то расхаживал по кухне. Шаги были папины. Я снял сапоги, поставил их к стенке, расстегнул непромокаемую куртку, снял непромокаемые брюки, отнес их в котельную и развесил на веревке. Остановился перед зеркалом на комоде и осмотрел себя. Щеки красные, волосы всклокоченные, под носом блестят сопли. Зубы, как всегда, торчат. Или, как у нас выражались, висят на просушке. Я поднялся по лестнице и вошел в кухню. Мама мыла посуду, папа сидел за столом и доедал клешню краба. Оба обернулись при моем появлении. Кастрюля с кашей стояла на плите, из нее торчала оранжевая пластиковая поварешка.

— Я опоздал, — сказал я. — Извините, пожалуйста. Мы гуляли и заигрались.

— Садись, — сказал папа. — Ты, наверное, здорово проголодался.

Мама достала из шкафа тарелку, положила в нее каши, подвинула ко мне еще не убранную со стола сахарницу, пачку маргарина и корицу.

— Где же вы это гуляли? — спросила мама. — Ой, чуть не забыла дать ложку!

— Много где. Ходили, гуляли, — сказал я.

— И с кем же? — спросил папа, не глядя на меня.

Отогнув мелкие белые пленки, торчавшие наружу из волосатой оранжевой скорлупы, он поднес ее ко рту. Причмокивая, пососал, я так и слышал, как отрывается мякоть, втягиваясь ему в рот.

— С Гейром, Лейфом Туре и Трунном, — сказал я.

Он разломал высосанную клешню, принялся за новую. Я положил в кашу кусочек маргарина, хотя та уже так остыла, что маргарин в ней не таял, посыпал сверху корицей и сахаром.

— Я прочищал водостоки, — сказал он. — Жаль, тебя не было.

— Да, конечно, — сказал я.

— А потом пойду колоть дрова. Приходи, как поешь.

Я кивнул, стараясь сделать вид, что обрадовался, но он умел читать мои мысли.

— Потом, конечно, пойдем смотреть матч, — сказал он. — Кто там сегодня играет?

— «Сток» и «Норвич», — сказал я.

— «Норидж», — поправил папа.

— «Нойидж», — повторил я за ним.