Детство - Карл Уве Кнаусгорд

— Нет, они загородили мне дорогу.

— Они тебя толкнули и сбили с ног. Неужели ты не мог тоже толкнуть их как следует?

— Нет, они больше меня и сильнее, — всхлипнул я.

— Тоже мне — нашел из-за чего так реветь! — сказал Ингве. — Утешишься, если я с тобой поделюсь?

— Да-а-а, — проговорил я сквозь рыдания.

— Не очень много, имей в виду, но немножко дам. Вот эту, эту, эту и эту, например. И пожалуй, вот эту. Ну? Так уже лучше?

— Да, — сказал я. — Можно я еще у тебя посижу?

— Можешь посидеть, пока не съешь конфеты. А потом уходи.

— Ладно.

Поев конфет и ополоснув лицо холодной водой, я словно родился заново. Я услышал, что мама на кухне, там гудела вытяжка. Папы все время, что я находился наверху, не было слышно, значит, он, скорее всего, у себя в кабинете.

Я пришел в кухню и сел к столу.

— Ну, как? Купил субботних сладостей? — спросила мама.

Она стояла у плиты, помешивая, кажется, мясной фарш, который шкварчал на сковородке. На другой конфорке стояла кастрюля, за шумом вытяжки было еле слышно, как она побулькивает.

— Ага, — сказал я.

— Куда же ты ходил — вниз на заправку «Фина»?

Она всегда добавляла «заправка», а не говорила просто «Фина», как мы.

— Да, — сказал я. — А что у нас на ужин?

— Я решила сделать жаркое с рисом.

— И с ананасом?

Она улыбнулась:

— Нет, без ананаса. Это мексиканское жаркое.

— Ясно.

Наступила пауза. Мама разорвала пакетик и высыпала содержимое в мясо, затем набрала литр воды в мерную кружку и вылила туда же. Едва она это сделала, как закипела кастрюля, и она высыпала туда рис. Села на стул напротив, взялась руками за поясницу и потянулась.

— А чем ты вообще занимаешься в «Коккеплассене»? — спросил я.

— Разве ты не знаешь? Ты же не раз там бывал.

— Ты ухаживаешь за теми, кто там живет.

— Да, можно сказать и так.

— Но почему они там, почему не живут у себя дома?

Она задумалась, и так надолго, что я уже стал думать о других вещах, как вдруг она ответила:

— У многих из тех, кто там живет, тревожное расстройство. Ты знаешь, что это такое?

Я покачал головой.

— Это когда тебе страшно, но ты сам не понимаешь, чего боишься.

— Им все время страшно?

Она кивнула:

— Да, именно так. И тогда я с ними беседую. Занимаюсь с ними разными делами, чтобы они поменьше боялись.

— Так что же, — сказал я, — значит, они боятся не чего-то определенного? А просто боятся — и все.

— Да, так и есть. Они просто боятся. Но потом это проходит, и они возвращаются к себе домой.

Наступила пауза.

— А почему ты об этом спрашиваешь? С чего ты об этом задумывался?

— Да нет. Это из-за учительницы. Фрекен Тургерсен попросила рассказать, чем занимаются наши родители на работе. Я сказал, что ты работаешь в «Коккеплассене», а она спросила, что ты там делаешь. Я знал, но неточно. А ты знаешь, что сказал Гейр? Он сказал, что его мама учит там людей завязывать шнурки на ботинках!

— Он правильно сказал. Те, с кем она работает, ничего не боятся, но они с трудом справляются с такими делами, которые мы делаем не задумываясь, как, например, приготовление еды, или стирка, или одевание. Вот Марта им в этом и помогает.

Она поднялась со стула и помешала в кастрюле.

— Это дауны, да? — сказал я.

— Задержка психического развития — так это называется, — сказала она, посмотрев на меня. — Нехорошо говорить «дауны».

— Нехорошо?

— Да.

Внизу раздался звук открывшейся двери.

— Я пойду побуду у Ингве, — сказал я.

— Ну, иди, — сказала мама.

Я пошел так быстро, как только мог, чтобы только не бежать. Раз я пошел сразу, как только внизу открылась первая дверь, то до комнаты Ингве я дойду раньше, чем папа поднимется по лестнице и увидит меня. Если бы я отправился, когда открылась вторая, я бы не успел и папа бы меня увидел.

Тут послышались шаги по лестнице, но я уже закрывал за собой дверь.

Ингве по-прежнему читал, лежа на кровати. Теперь перед ним было футбольное обозрение.

— Ужин скоро? — спросил он.

— По-моему, да, — сказал я. — Можно взять у тебя комикс?

— Пожалуйста, — сказал он. — Только аккуратней.

За дверью прошел папа. Я наклонился к стоявшим на полке комиксам. Ингве раскладывал их по сериям. Весь «Фантом», например, лежал у него в папке, а мои комиксы валялись как попало. Ингве был членом клуба любителей «Фантома».

— Можно мне взять всю папку? — спросил я.

— Ни в коем случае, — сказал он.

— Ну, тогда один альбом?

— Это да, — сказал он. — Только верни его, когда прочитаешь.

По субботам мы в обед ели рисовую кашу, а вечером на ужин — как правило, жаркое, причем всегда в столовой, а не на кухне, как в остальные разы. Перед каждым лежала салфетка. Мама и папа запивали еду пивом или вином, нам давали лимонад. После обеда мы смотрели телевизор. Чаще всего показывали какое-нибудь бродвейское шоу из ословской студии, в котором женщины в чулках сеточкой, пиджаках, с тросточкой в руке и в цилиндре и мужчины в смокинге и белом шарфе и тоже в цилиндре и с тросточкой что-то пели, спускаясь по белой лестнице. Часто звучали слова «Нью-Йорк, Нью-Йорк». В шоу участвовала Сёльви Ванг, которая нравилась маме. Еще там были Лейф Юстер, Арве Опсаль и Даг Фрёланд, их тоже часто показывали в субботу, а Венке Мюре выступала со скетчами, изображая мальчика из детского сада, — если только в это время не проходил музыкальный конкурс Евровидения, финал Еврокубка по футболу или Уимблдонского турнира.

В тот вечер человек, одетый оборванцем, сидел на крыше и пел невообразимо густым басом. «Оул мэн рива», — пел он. Я потом весь вечер напевал эту песню. «Оул мэн рива», — пел я, чистя зубы. «Оул мэн рива» — когда раздевался, «Оул мэн рива» — лежа в постели, пока не уснул.

Мама и папа закрыли раздвижную дверь гостиной, курили и разговаривали, слушали музыку и допивали оставшееся вино. В перерывах между пением я слышал, как бурчит папа, угадывал, что после него что-то говорит мама, но ее голоса было не слышно.

Я заснул. Когда я проснулся, они все еще сидели в гостиной. Что это они — собираются всю ночь проговорить? — подумал я и снова заснул.

Теплые, ясные сентябрьские деньки оказались последним подарком уходящего лета, затем оно резко кончилось, и начались дожди. На смену майкам и шортам пришли свитера и брюки, по утрам сверху надевалась куртка, а когда зарядили осенние дожди, добавились сапоги, непромокаемые куртки и брюки. Ручьи набухли, грунтовые дорожки покрылись лужами, вдоль обочин у тротуаров заструилась вода, унося с собой песок, мелкие камешки и опавшую хвою. Купальный сезон кончился, по воскресеньям уже никто не уезжал на катере, чтобы провести на море целый день, и на причалы ездили одни рыбаки. Папа тоже достал свои рыболовные снасти — удочку, катушку, блесны и крючки, облачился в темно-зеленый непромокаемый костюм и поехал на другую сторону острова, смотревшую в открытое море, там он по выходным оставался в полном одиночестве и рыбачил, охотясь на крупную треску, которая в зимнее полугодие подходила туда косяками. Очень кстати именно в это время начались занятия по плаванию, потому что плавать в закрытом бассейне, когда на воле жарко греет солнце, казалось чем-то противоестественным. Занятия должны были проходить всю осень по вторникам вечером, в бассейн записался весь класс. Так как мама в этот день уезжала на работу с утра, я напомнил ей накануне вечером купить мне шапочку по дороге домой. Сделать это надо было уже давно, но у нас с ней все как-то не получалось. Заслышав издалека, как ее автомобиль поднимается на гору, я выбежал в прихожую и там ждал, чтобы ее встретить. Она вошла в плаще с сумкой через плечо и улыбнулась при виде меня усталой улыбкой. Пакета из спортивного магазина при ней не было. Может быть, он лежит у нее в сумке? Резиновая шапочка — вещь небольшая.