Балтийцы (сборник) - Леонид Павлов

Только находчивости и героическому поведению лейтенанта Матыевича обязаны своим спасением люди, бывшие с ним в носовом отсеке.

В ожидании профессора, который назначил операцию под вечер сегодняшнего дня, я лежу на спине, стараясь не двигаться и не тревожить раненой ноги.

У моего изголовья русский доктор, сделавший мне первую перевязку, а в ногах, облокотившись на спинку кровати, – сестра милосердия, финляндка, с равнодушно ласковым лицом и покойным взглядом. Она задает мне привычно участливые вопросы, удивленно сетуя на то, что людей ранят теперь не на фронте, а на улице, всего лишь за офицерскую фуражку. И, точно желая устранить первоисточник случившейся беды, она берет со стула мою морскую фуражку и вешает ее в шкап.

В окно видны покрытые снегом деревья и порхающие по ним воробьи. Вечереет. Палата наполняется отраженным от стен зеленоватым светом. Доктор сосредоточенно молчит. Я вижу в этом знак серьезности положения и стремлюсь пробудить в себе надежды.

– Ведь перебитые кости срастаются в шесть недель? – спрашиваю я.

Доктор медлит и с заминкой отвечает:

– Да… в ваши годы… может быть, в шесть недель, – и в голосе его слышится сомнение. Испытывая себя, я мысленно рисую картину наиболее неблагоприятного исхода, не могу удержаться и вздыхаю.

Доктор встает и прощается. Обещает зайти завтра посмотреть, как меня лечат. Повернувшись к нему, я неосторожно толкаю проволочный каркас, где лежит моя нога, и от сильной боли инстинктивно хватаюсь за него обеими руками, стараясь поставить его ловчее. Но удобное положение потеряно. Как ни ворочаюсь, как ни подвигаю каркас, найти прежнего положения не могу, и нога мучительно болит, не давая забыться ни одной минуты. Воробьи за окном несносны. Не порхают, а бессмысленно и глупо скачут.

В коридоре слышатся шаги. Быстрой поступью входит профессор, сопровождаемый ассистентом, за ними две сестры. Профессор лаконически здоровается и делает знак сестрам подвинуть кровать к окну. Ассистент ставит около моей ноги особенный станок и начинает снимать перевязку. Движения его беспощадны. От страшной боли пот выступает на моем лице. Профессор мельком заглядывает мне в глаза и что-то говорит сестре по-шведски. Та вынимает у меня из-под головы подушку и кладет маску на мое лицо.

Впервые в жизни мне приходилось засыпать под наркозом. Необычайное волнение охватило меня вдруг. Приторно-сладкий запах эфира был противен. Превозмогая себя, я несколько раз старательно вздохнул. Странная чернота сразу же разостлалась предо мной. Голоса стали отодвигаться куда-то вдаль, и я, взволнованный необычным состоянием, захотел перекреститься. Рука казалась налитой свинцом, и было трудно думать, куда и в какой последовательности нужно ее передвигать. Это поразило кого-то, потому что я услышал несколько обеспокоенный женский голос, воскликнувший: «Он умирает!» Я почувствовал, что улыбнулся, и, с трудом передвинув руку на левое плечо, медленно и с усилием ответил:

– Да нет же. Будьте спокойны, господин профессор.

В ту же секунду голоса исчезли, а я, как лежал с закинутой назад головой, – полетел куда-то вниз, не в силах двинуть ни одним членом, и равнодушный голос чей-то отрывисто чеканил надо мною: «Да, да, да, да, да…» затихая постепенно, и наконец умолк…

Я упал на мягкий узорчатый ковер и сейчас же твердо встал на обе ноги. Большая комната устлана восточными коврами. Такими же коврами увешаны все стены и покрыты длинные рундуки, стоящие по сторонам. В комнате нет окон, и я не вижу, откуда струится тихий, мягкий свет. И все вокруг объято тою великой тишиной, от которой слух наполняется беззвучным шумом.

Кто-то подходит ко мне, бесшумно ступая по ковру, и точно ждет моих вопросов.

– Где я? – спрашиваю тихо, стараясь своим голосом не оскорбить великой тишины.

– Это Обитель Истины, – благосклонно отвечает неизвестный, став рядом со мной.

«Мы всегда от Нее так далеки, – подумал я, – и вот, я в Ее Доме!»

Волнующее ощущение великого овладевает мной. Я чувствую, как начинает сильно биться мое сердце. Мне страшно хочется спросить о чем, то важном, что таким сладким бременем лежит в душе. Ведь если здесь обитает Истина, то на всякий мой вопрос я получу истинный ответ, неопровержимый, превосходящий человеческую мудрость. Я начинаю все больше волноваться. Чувствую, что нужно спросить скорее, но вопросы спутанным вихрем кружатся в моей голове и перед сознанием не останавливается ни один из них. Я ищу слов и не нахожу. Отчаяние овладевает мной.

– О Боже! – воскликнул я, ломая руки. – Какое странное бессилие! Я не могу собрать мыслей хотя бы для одного вопроса. Или Истина недоступна людям, пока в них бьется живое сердце? Или, когда мы касаемся Ее, умолкает наш язык?

Благосклонный незнакомец смотрел на меня участливо и терпеливо.

– Да. Истина познается лишь за гробом, – зазвучала его речь. – Страсти мешают людям Ее видеть, хотя они иногда бывают близки от Нее. Но в часы душевного покоя преграды между Нею и людьми становятся тоньше и прозрачней. Оттого любят люди вечернюю тишину, недвижный воздух, тихую гладь воды и уходящие вдаль голоса засыпающей природы. Тогда в затихшей человеческой душе, как в зеркальной глади моря, отражаются не имеющие пределов небеса, и в беспредельности этой ощущает человек беспредельность и вечность собственной души. Ничтожным начинает казаться ему все земное. Мир сходит тогда в его душу и всякий раз приносит новую частицу мудрости, недоступной суетным сердцам. Тогда растет в душе неясная печаль о Вечном, сладостная грусть и непередаваемая человеческими словами тоска разлуки с чем-то близким и родным, тоска разлуки с иной, забытой нами для земных утех, небесной долей…

Я слушал тихую речь незнакомца и спросил его:

– Но отчего нельзя добровольно оставить земную жизнь и вернуть себя к утраченной небесной доле?

– Это было бы неповиновением Промыслу, Который руководит миром. Такому неповиновению поставлены преграды: для разумных – сознание жизненного долга, для неразумных – страх смерти, от которого нельзя укрыться. Если ему скажут: вот твоя смерть близко – она придет от пищи, он будет трепетать при виде убранного яствами стола. Если скажут, что она придет ночью, – он будет ужасаться темноты. Если скажут, что она придет днем, он будет содрогаться на восходе солнца, когда ликует и славословит бытие восставшая от сна природа.

Шум наполнил мои уши. Я слышал, как громко стучало мое сердце. Дерзновенное желание вдруг поднялось во мне. Не в силах сдерживать волнения, я спросил:

– Могу ли я увидеть Истину… теперь… когда я нахожусь в самой Обители Ее? Пусть безумна моя просьба, но я хочу, чтобы в моей душе запечатлелся Ее облик и чтобы этот облик я унес с собой…

Сердце мое стучит так громко, что я почти не слышу своих слов.

– О, где же Истина? Я хочу Ее увидеть.

– Истина всегда рядом с нами, но люди недостойны Ее видеть, – тихо ответил незнакомец. – Она рядом с нами и теперь. Открой дверь – может быть, ты Ее увидишь…