Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами - Шонесси Бишоп-Столл

к похмелью). Его адепты с похмелья стенают «О боже» в надежде, что он облегчит и их мучения. О Боже в буквальном смысле носит свое бремя – тогу, всю покрытую пятнами от еды и напитков, которые сочатся из него ежедневно.

Интересуюсь у доктора Наттона, доводилось ли ему слышать о Перепое, но ответ отрицательный. Поэтому мы возвращаемся к нашей книге и александрийской хамедафне. Я читал о гирляндах и венках из фиалки, роз, плюща, лавра и даже капустных листьев, но описанное им средство – нечто особенное.

– Да, – соглашается он. – В том числе и по этой причине данный фрагмент текста исключительно важен. Полагаю, по стилю изложения можно с определенной долей уверенности сказать, что александрийская хамедафна не только прописывалась, но и часто использовалась. Она по-прежнему растет в Египте.

– Мне надо ей разжиться, – говорю я.

– Но не просто хамедафна, – уточняет доктор Наттон. – А именно из Александрии.

– Будь то ради аромата или волшебства, – говорю я.

– Именно.

К моменту заселения в гостиницу, которую мне еще предстоит отрецензировать, дождь прекратился, но я вымок до нитки. Мне дают роскошный люкс, декорированный в мрачно-сексапильном ретростиле. То ли Санта-Фе семидесятых, то ли колониальная Африка – кричащий китч, маскулинность, пышность, опасность. В таком месте запросто могли бы выпивать Джозеф Конрад и Эрнест Хемингуэй перед тем, как выдвинуться в джунгли или пойти отрываться вечером в городе. Такой вот люкс.

Пока я развешиваю свою промокшую одежду над гигантской ванной, раздается стук в дверь. Нахожу халат, натягиваю, открываю. Передо мной – прекрасная дама в черном коктейльном платье, она загадочно возвышается над настоящим коктейль-баром – при своей компактности он впечатляет. За ней виднеются стены коридора, все в тяжелых латунных впалых и выпуклых панелях с изображениями медицинской атрибутики. Это хирургические инструменты, ампулы и мензурки; анатомические фигуры, бюсты и скелеты; а также части человеческого тела, которые размещены как бы на витрине: кости, зубы, глазные яблоки, органы. В них красиво и жутковато переливается верхний свет.

До того как здесь открылись частный клуб и отель, в этом здании долгое время размещалась больница, основанная в викторианскую эпоху, а также лечебница, которая специализировалась на венерических болезнях. Я как раз сейчас читаю «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Льюиса Стивенсона. Хотя Джекил «интересовался больше химией, чем анатомией»[70], дом он купил у знаменитого хирурга, а в помещении, ставшем его лабораторией, раньше был анатомический театр. Вероятно, коридоры там выглядели очень похоже.

– Добрый вечер, – говорит дама в черном платье, улыбаясь моему халату. – Мне вернуться попозже?

– Нет, – говорю я. – Не знаю. Зачем?

– Час приветственных коктейлей. Вы любите джин?

– Да, – зачем-то соврал я.

Она слегка подталкивает свою тележку, и бар плавно вкатывается в комнату.

Лондон в угаре

Он всегда был изменчив и двояк – символ прогресса, окутанный туманом и клубящимися парами; лабиринт таинственности, чудес, копоти и выпивки. По словам путешественника XIII века, в Лондоне «было только две беды: пожары и пьяные идиоты». И это еще до появления джина.

Первыми технологию перегонки вина в этиловый спирт освоили химики в исламском мире. В дальнейшем монахи-францисканцы с помощью этой алхимии получили то, что они считали легендарной квинтэссенцией – пятым элементом. Ей дали сразу два названия: aqua vitae («вода жизни») и aqua ardens («огненная вода»). Это была волшебная, животворящая горючая жидкость, по силе воздействия вчетверо превосходящая любую из известных человеку. С тех времен мир и стал огнедышащим.

Британцы и раньше были не дураки выпить, но с появлением огненной воды они пошли вразнос: стали напиваться в стельку, в хлам, вдрызг, в дымину, в дупель, в зюзю, до поросячьего визга, до чертиков, косеть, наклюкиваться, накачиваться, нарезаться, нажираться вусмерть и просто вдрабадан.

По данным статистики, к 1723 году каждый житель Лондона – мужчина, женщина, ребенок – потреблял не меньше полулитра джина в неделю. Как ни посмотри, это говорит о массовом помешательстве. В 1878 году Уильям Леки[71] писал: «Несмотря на скромное место в английской истории, возможно, с учетом всех вытекающих последствий это самое эпохальное событие XVIII века». Реклама в пивных лавках гласила, что напиться можно за один пенни, нажраться вусмерть – за два, а прийти в себя на соломенном полу – и вовсе бесплатно. Подвалы под пивнушками были устланы соломой, и туда «затаскивали впавших в бесчувствие, они оставались там, пока не восстанавливали силы, дабы продолжить возлияния».

Ни один из трех принятых «законов о джине»[72] так и не обуздал разгул запойного пьянства. Барбара Холланд писала, приводя слова неназванного «современника» того периода: «Производство джина стало незаконным, и теперь его делали не столько из солода, сколько из „сгнивших фруктов, мочи, извести, человеческих испражнений и любой другой мерзости, в которой может происходить брожение“… Самым популярным ароматизатором был скипидар. А чтобы вштырило наверняка, добавляли серную кислоту. Ослепшим или упавшим замертво от такого пойла счет не вели».

Можно смело утверждать, что мягкое похмелье Средневековья, избалованное системой контроля качества медовухи и эля, облагороженное вином с добавками сыра и умиротворенное невинным ночным двухэтапным сном, к XVIII веку превратилось в неописуемый кошмар: мучительный, греховный, кровавый, бессознательный, одурманенный джином, доводящий до потери пульса, до трясучки, – в ад наяву.

В 1751 году Уильям Хогарт[73] создал и опубликовал две гравюры – Иэн Гейтли называет их «образами пьяниц от Джекила до Хайда». Эти гравюры стали эталоном жанра и аргументом в спорах об умеренности. На «Пивной улице» изображена гордость Британской империи: группа пьющих пиво истинных старых добрых англичан, которые умеют заработать на жизнь в трудах праведных. Единственный человек без пива в руке – худосочный художник поодаль, который работает над плакатом с рекламой джина.

Тем временем на гравюре «Переулок джина» творится кромешный ад. Калека бьет слепого. Мальчик дерется с собакой за кость. Мать поит своего ребенка джином. Сумасшедший танцует с нанизанным на кол младенцем. У гроба, в который кладут обнаженное тело истощенной матери, рыдает ее крохотная дочка. С крыш обрушиваются кирпичи, а на чердаке повесился цирюльник. Своим ремеслом заняты только ростовщики, проститутки, торговцы джином и гробовщики. В центре этого хаоса на ступеньках сидит мать-сифилитичка с обнаженной грудью, не обращая внимания на собственного ребенка, который падает вниз головой с крыльца лавки, где продается джин. У ее ног умирает изможденный разносчик памфлетов, а из его корзинки вываливается нераспроданная пачка душеспасительных брошюр с говорящим названием «Падение миссис Джин».

К 1750 году в Британии потреблялось девяносто миллионов