Что я натворила? - Аманда Проуз

— В связи с чем, мой прекрасный друг Саймон, я хочу кое-что вам подарить. Я буду очень счастлива помочь хотя бы так, — продолжила она.

Саймон открыл чек и с удивлением уставился на написанную в нем сумму. Ее хватило бы не только на посудомоечную машину, но и на то, чтобы довести до ума «Перспектив-Плейс» — починить сантехнику, сделать игровые комнаты и все что угодно.

— Кейт, я… — протянул он.

— Нет, ничего не говорите. Это для Матильды и всех будущих Матильд, — улыбнулась Кейт.

Саймон обхватил ладонями лицо Кейт и нежно поцеловал ее. Кейт уже забыла, каково это — когда тебя так целуют. Не так, как целуют ребенка или подругу, но при этом и не так, как целовал ее муж — жестко, со стремлением контролировать. От такого поцелуя, каким был поцелуй Саймона, тепло разливалось по всему телу. Так целуют кого-то, кого очень любят. Саймон медленно отстранился. На короткий миг оба замолчали, подумав о том, что хотели бы повторить этот поцелуй в другом месте и в другое время.

— Кейт Гавье, вы не маленькая рыбешка, даже не сомневайтесь. Вы способны очень на многое, мой прекрасный друг, — улыбнулся Саймон.

Десять лет назад

Оставалось совсем чуть-чуть до звонка с последнего урока. Кэтрин прислонилась к двери, тщательно вытирая кружку из-под кофе, глядя, как полотенце впитывает все оставшиеся на ней капельки воды.

— Не забыть охладить соусы и хорошенько протереть стаканы… — произнесла она машинально вслух.

— С кем это ты разговариваешь?

Чужой голос застал Кэтрин врасплох; она развернулась и увидела своего сына. Доминик рылся в хлебнице. Ох уж это постоянное желание съесть побольше углеводов! За последнее время Доминик превратился в высокого и красивого юношу, умеющего себя подать и легкого на подъем, с эффектным голосом приятного тембра. Кэтрин по-прежнему удивлялась, как же ее маленький сыночек так быстро сумел преодолеть грань между крошечным пухленьким мальчиком и привлекательным подростком. Годы пролетели как одно мгновение. Но каждый из них, во время которого с ее детьми происходили такие метаморфозы, был в жизни Кэтрин очередным жутким годом под гнетом Марка.

— Здравствуй, милый! Я не слышала, как ты вошел. Как прошел твой день? — сказала она.

— Дерьмо, полное, — произнес Доминик.

— Ух, тогда я не буду расспрашивать.

Кэтрин попыталась завоевать расположение сына юмором. Не вышло.

— Нет, ты можешь, конечно, расспрашивать сколько твоей душе угодно, но я не расскажу, — засмеялся как-то недобро Доминик.

Усмешку сына Кэтрин проглотила. Ей было легче игнорировать его комментарии, чем раздувать ссору. Наверное, Доминик просто устал.

— Ты за ужином, Дом?

— Смотря что.

Доминик теперь переключился на сервант и с оживлением в нем ковырялся.

— Что? — переспросила Кэтрин.

— Смотря что на ужин, — бросил ее сын.

Женщина прикусила губу, пытаясь сдержаться, — в голосе Доминика она услышала агрессию, равнодушие, мягкую враждебность, невысказанное раздражение. Все это было характерно для подростков в таком возрасте. Доминик пытался найти свое место в мире и не знал, как выпустить пар, копившийся внутри его. Он еще и непроизвольно перенял некоторые воззрения своего отца.

— На ужин у нас сегодня курица в вине с тушеной стручковой фасолью и пурпурной спаржевой капустой, — произнесла Кейт.

— Как же, как же я ненавижу, когда ты так делаешь!

— Как делаю?

Доминик закрыл дверцу шкафа и посмотрел на мать.

— Как ты пытаешься уговорить меня остаться на ужин, цитируя меню какого-нибудь модного ресторана. Почему нельзя просто сказать: «Курица»? — раздраженно произнес он.

Придется подыграть Доминику; Кейт не хотела ссориться с сыном — они и так почти целый день не виделись. Поэтому она сказала:

— Хорошо. Больше не буду. Так вот, Доминик, у нас на ужин курица. Так ты будешь ужинать?

— Нет, я поел, — буркнул сын.

Кэтрин посмотрела ему в глаза.

— Могу ли я предположить: ты ведь не собирался есть, даже если бы у нас была не курица в вине?

— Да.

Доминик нахмурился.

Кэтрин наклонилась вперед и положила руки на кухонный стол. Соединив ладони, она инстинктивно изобразила нечто вроде молитвы. Женщина подняла руки ко лбу и выдохнула. Закрыв глаза, она стала говорить так, словно утратила способность видеть, а могла лишь чувствовать. Так ей было проще.

— Доминик, ты ничего не хочешь мне рассказать? У тебя что-то случилось? Ты чем-то расстроен? — спросила она.

— Нет, — ответил Доминик.

— Ты ведь знаешь, что всегда можешь все мне рассказать. Это моя работа — выслушать тебя! — произнесла Кэтрин.

— Вряд ли ты захочешь слушать что-нибудь из того, что я могу рассказать, — отрезал Доминик.

— Тогда я хотела бы, чтобы ты подумал над тем, как относишься к людям; а конкретнее, над тем, как ты относишься ко мне. Я не твой враг или твоя домработница. Я твоя мама и не знаю, почему ты думаешь, что можно разговаривать со мной так — а это неправильно. Знаю, твоя жизнь не идеальна, но, послушай, ты живешь намного лучше, чем большинство твоих сверстников. Я понимаю, у тебя много домашнего задания, а еще надо успевать побегать за девочками, а твой папа — директор… Знаю, тебе приходится нелегко, но, пожалуйста, не забывай обо мне. Я люблю тебя, Доминик, очень, — сказала Кэтрин.

Доминик уставился на спину матери, склонившейся над кухонным столом. Он мог видеть выпирающие сквозь тонкую ткань ее рубашки позвонки.

— Если хочешь знать, мама, дело совсем не в отце. А в тебе.

— Во мне?

Кэтрин попыталась не выдать голосом своего удивления, не выдать своей грусти и покорности судьбе.

— Как это? — спросила она.

— Ты такая…

Доминик пытался подобрать слова, надув щеки.

— Какая, Доминик?

Теперь Кэтрин выпрямилась, положив руки на бедра, и он посмотрел ей в лицо.

— Странная.

Она смеялась — быстро и громко, чтобы скрыть волнение. Было и нечто другое — облегчение, возможно?

— Странная? — этот вопрос Кэтрин задала, не горя желанием услышать ответ сына.

— Да, мама, ты странная, и это вообще не смешно, так что не знаю, почему ты смеешься.

Доминик подчеркнул слово «вообще». И он явно не закончил.

— Ты разговариваешь сама с собой, и в школе много кто это замечает, в том числе мои друзья. Двигаешься как сомнамбула, как будто даже не понимаешь, что делаешь; ты выглядишь как сумасшедшая, или наркоманка, или что-то подобное. Улыбаешься, даже когда ежу понятно, что ты недовольна. Ты как будто скрываешь какую-то страшную тайну, как будто знаешь то, что никто больше не знает, и эта тайна отдаляет тебя от нас — от меня, папы и Лиди. Иногда мне кажется, что ты не считаешь себя частью нашей семьи, и все мои приятели ржут над тем, как ты носишься с этими простынями. Это ужасно, потому что меня тоже все скоро будут считать психом. Дерьмо.