Есенин - Виталий Безруков

Одержимая этими идеями, приехала она в Москву, совершенно не предполагая, что здесь, теплым осенним вечером, ей предстояло встретить свою судьбу, свою последнюю любовь, своего единственного законного мужа — великого русского поэта Сергея Есенина.

А он? Он уже загодя влюбился в славу Дункан, но когда наконец увидел эту восхитительную женщину, «половодье чувств» охватило его. В нем вспыхнула безудержная страсть. И мысли и чувства переплелись настолько, что они понимали друг друга без слов.

«Вот та самая женщина, которая мне нужна. Она может стать моей музой».

«Что он говорит? Нет, не говорит — нежно напевает? Золотая голова?»

«Чудная… как нежно гладит она мои волосы. Сколько тепла и ласки излучают ее глаза, ее голос, ее руки, ее губы!»

«Его губы… эти чистой голубизны глаза… Как прекрасно он сложен! Как пропорциональны линии его тела!..»

«Как она прекрасна! Богиня! Бронзовая богиня!.. Что это со мной: меня тянет к ней! Как в омут тянет!»

«Как он молод! Мой бог! На сколько он моложе меня? Ну и пусть… Годы и душа не всегда ровесники… А его душа… О, как она глубока… как омут! Он затягивает! Нет сил противиться!»

И вновь Айседора поцеловала Есенина. Тесно прижавшись друг к другу, они опустились на колени. Есенин, обхватив ее прекрасное тело, стал буквально терзать Айседору, словно желал вобрать ее в себя, слиться с ней воедино.

— No! Щерт! Щерт! — с трудом вырвалась она из объятий и, встав, протянула ему руки. Так и стояли они, взявшись за руки, глядя друг другу в глаза! Все исчезло, только он и она! Он и она!

— Ай да Айседора! Укротила нашего Сергея, — снасмешничал кто-то из гостей.

— Не знаю еще — кто кого? — возразил Кусиков.

А потом она полулежала на тахте, сладострастно запустив руку в золотые кудри Есенина, а он, примостившись на ковре у ног ее, читал, не отрываясь глядя на ее маленький, нежный рот:

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость.

И хотя она ничего не понимала из того, что читал Есенин, музыка его стихов завораживала ее. Она всей душой своей, всем своим нутром чувствовала, что перед ней — гений!

За полночь участники вечеринки, уже изрядно набравшись, нарушили их уединение:

— Танец! Айседора! Танец! «Интернационал»! — требовали они, скандируя. — «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов», — пели они вразнобой.

Дункан поцеловала Есенина в голову:

— Гений! Ты есть гений! — Она грациозно встала с тахты и обвела царственным взглядом всю мастерскую художника, его полупьяных гостей. — Но! Нет карашо! — покачала она головой. — Немедленно извозчика, и ко мне на Пречистенку! Там будет танцевать Айседора Дункан. Переведите, Шнейдер! — сказала она по-английски.

Шнейдер услужливо перевел:

— Айседора всех приглашает к себе в особняк на Пречистенке. Она там будет танцевать.

— Yes, yes! Танцевать! Танцевать! — подтвердила Айседора, надевая поданное Якуловым пальто и шляпу. Взяв Есенина под руку, шутливо обмотав его и себя длинным легким шарфом, Дункан, счастливая и восторженная, потянула Сергея за собой: — Май дарлинг! Золотая голова! Mon amour!

Опьяненный то ли выпитым вином, то ли Айседорой, Есенин, блаженно улыбаясь, повиновался, неотступно следуя за ней.

— Все, пропал поэт Есенин! Повели нашего гения, как теленка на веревочке! — недоброжелательно острил Мариенгоф. — Амур Есенин! Ангелочек с крылышками! — подхватил он гармошку с пола.

— Завидуешь? Жалеешь, что не тебя избрала богиня танца? — заступился за приятеля Кусиков.

Но их пикировки уже никто не слышал. Вся ватага гостей, горланя «Интернационал» на радость спящим соседям, уже двинулась к выходу. Было совсем светло, когда они вышли на улицу. Поймав единственную проезжавшую в столь ранний час пролетку, Айседора с Есениным уселись на сиденье, а Шнейдеру ничего не оставалось, как примоститься на облучке рядом с извозчиком.

Остальные пошли пешком в надежде по пути поймать хоть какой-нибудь транспорт.

Проехав по Садовой, извозчик свернул на Пречистенку. Лошаденка кое-как перебирала копытами по мостовой, иногда спотыкаясь и дергая коляску, но Дункан и Есенина это совершенно не тревожило. Она дремала, уютно устроившись на плече у Есенина, и была вполне счастлива. Есенин, закрыв глаза, изредка поглаживал ее лицо своей щекой. Извозчик тоже клевал носом, отпустив вожжи, пригретый лучами восходящего солнца.

— Эй, отец! Ты что, венчаешь нас, что ли? Разуй глаза! Вокруг церкви, как вокруг аналоя, уже третий раз едешь! — выговаривал Шнейдер, толкнув извозчика в бок.

Есенин, узнав, в чем дело, радостно засмеялся, показывая Айседоре на церковь, мимо которой они проезжали:

— Повенчал! Понимаешь? Свадьба! Ты и я повенчаны!

Когда Шнейдер перевел ей, она со счастливой улыбкой снова прижалась к Есенину.

— Марьяж! Yes! Карашо! Свадьба!

Но вот пролетка остановилась у роскошного особняка на Пречистенке, который был предоставлен советским правительством Дункан и ее школе. Есенин подал Айседоре руку. Они поднялись по ступенькам и вошли в дверь. С этой ночи, вернее, с этого солнечного утра Есенин стал жить у Дункан. И уже через полчаса, наскоро приведя себя в порядок, они принимали притащившуюся следом и желавшую веселиться «богему». Гости восхищенно, с завистью разглядывали огромный зал, расположившись в мягких креслах, растянувшись на пушистом ковре. Шнейдер подал каждому по бокалу шампанского, открыл большую коробку конфет.

— One moment! Чичаз! Танго! — Дункан достала пластинку и отдала Кусикову. — Танго! Аргентино танго! Please! — А сама скрылась за ширму.

— Понял, мадам! Сейчас поставлю. — Кусиков открыл граммофон, покрутил ручку и поставил пластинку. Полились звуки аргентинского танго.

— Стоп-стоп! Шнейдер! I’ll give you the sign! — крикнула Айседора из-за ширмы.

— Погоди, Сандро! — остановил Кусикова Есенин, снимая пиджак. — Она, наверное, переодеться хочет! Подай-ка гармошку, Толя, — попросил он Мариенгофа.

— Брось, деревня! Тут Европа! Танго! А ты со своей тальянкой…

— Заткнись, умник прилизанный, — цыкнул на него Есенин. Он взял гармошку, уселся на стол и неожиданно для всех быстро и ловко подобрал мотив танго.

— Браво, Езенин! — обрадованно крикнула Дункан. — Так, так! Yes! Карашо!

— Are you ready, Icedora? Can we start? — спросил Шнейдер.

В ответ Дункан, величественная и преображенная, появилась из-за ширмы. Гости встретили танцовщицу дружными аплодисментами.

— Now! — скомандовала Дункан.

Кусиков поставил иглу на пластинку. И, словно желая помочь Айседоре, Есенин рванул тальянку и заиграл танго, да так уверенно, широко раздвигая меха гармошки, что казалось, будто сама Россия распахнула свою душу, принимая в объятия эту бесконечно талантливую несчастную иностранку.