Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

Подобная концепция 1920-х гг. (Ходасевича, Брюсова, Вересаева, Благова) изложена и в последнем академическом Временнике Пушкинской комиссии за № 24 1991 г. Автор статьи «Образ мертвой возлюбленной в творчестве Пушкина», определяя, вослед Благому, мотив «навязчивого» образа – «изощренностью эстетического и нравственного чувства Пушкина» (!), – пишет: «[…] было бы, конечно, недопустимым упрощением связать напрямую Русалку, чахоточную деву, Татьяну и русскую музу. Все эти образы связаны не столько между собой, сколько каждый из них связан одним и тем же психологическим феноменом – магнетизмом гибельного, «неизъяснимым наслаждением», «…странным желанием поэта видеть возлюбленную именно на грани умирания», «…приязнью Пушкина к увяданью чахоточной девы, влюбленностью в умирающую красоту» (с. 17–28).

Иными словами, исследователи видят в трагическом устойчивом мотиве, проходящем через все наследие, только «соблазнительное ощущение мертвой как живой», опуская высокую нравственность поэтики гения Пушкина, равную стилю «сурового Данте» и «сладостного Петрарки». Известная фраза: «Роль Петрарки мне по-нутру», – по-прежнему воспринимается как «чувства Петрарки мне недоступны и непонятны», хотя за приведенными словами следует признание, что в одну женщину поэт «был очень долго и очень глупо влюблен». То есть по-Петрарковски продолжительно и без взаимности, и по-Дантовски вечно:

предваряя в приведенных стихах 1822 г. – строфы бессмертия «Памятника» 1836 г.:

ибо Пушкин, подобно Данте и «Рыцарю бедному», «Имел одно виденье В первой юности своей», – читаем в автографе стихотворения 1828 г.

Но все автобиографические реалии и лексические двойники остались вне поля зрения биографов, как по-прежнему не удостоены внимания автопортреты поэта в виде Данте и Петрарки, равно как и знаменитый портрет Кипренского, в который по настоянию Пушкина были внесены существенные поправки, а именно: плащ зелено-алый – то есть цвета Беатриче после ее смерти (см. «Новая жизнь» Данте), и величественная статуя женщины, напоминающая об «одной из важных Аонид» – музе поэзии Эрато. Лица Музы зрители не видят, но вдохновенный взгляд поэта, устремленный на «лик» своей Музы, вручающей Пушкину «непреклонную лиру», «гласит» и о том, что поэт:

Не скрывалась ли под судьбой утопленницы «Русалки» реальная судьба женщины, имеющей отношение к декабристскому движению? И не содержит ли образ «Русалки» какой-то связи с той «утопленницей», чей «ветхий домишко» выносит «бунтом волн» 1825 г. к «печальному» острову истории, то есть с невестой Евгения – Парашей?

С этого «демократического, или точнее, мещанского имени» (по мнению Н. В. Измайлова) мы и начнем свои разыскания.

Прежде чем обратиться к мифологическим корням «древа» христианского имени «Парасковья», рассмотрим его российские поэтические «вершки», относящиеся к концу ХVIII века.

В 1799 г. Державин, обращаясь к некоей «Белокурой Параше, коей мало в свете краше взором, сердцем и умом», завершает стихи следующими метафорами:

Биографы отнесли стихотворение к родственнице Державина, опустив одну существенную деталь его известных «двойных знаменований».

«Амуром», как мы помним, Державин именовал юного Александра I в оде «На обручение Александра и Елизаветы» («Амуру вздумалось Псишею…») 1793 г., а «Психеей» – двенадцатилетнюю невесту – Елизавету Алексеевну.

Тем самым Державин закрепляет это сходство, отсылая современников к «Душеньке» Ф. Богдановича, который во втором издании поэмы 1794 г. открыто напоминает читателям об известной хромоте – ранении Александра I во время учений в Павловске:

Итак, в 1799 г. «Амур» назван «золотым линем» (ленивым, жирным хищником, стремящимся за своей жертвой, а «Психея» – Елизавета Алексеевна, окрещена «Парашей» и «серебряной плотвицей» – то есть серебряной рыбкой (!). В 1826 г., в год смерти Елизаветы Алексеевны, Пушкин создает пронзительное автобиографическое стихотворение, посвящая его гибели «ЕW» в бездне вод («Как счастлив я, когда могу покинуть докучный шум столицы и двора…»), где «серебряная рыбка» – «Параша» – «Психея» Державина обретает трагический образ утопленницы «золотой рыбки»:

В 1833 Г. «Русалка» 1826 г. станет жертвой «бунта волн» и будет названа «Парашей», героиней поэмы «Медный всадник»…

Обратимся к христианским корням «Параскевы-Пятницы». Само имя «Параскева» происходит от греческого «параксеон» – «приготовление к жертве», празднуемого в еврейском обряде на пятницу. Поэтому в христианстве Параскева нарекается «Пятница», напоминая верующим православным о дне страданий Христа.

Перейдем к славянским корням «Параскевы-Пятницы».

Имя героини «Медного всадника» (и «Домика в Коломне») ведет свое происхождение от главного женского божества славянского Пантеона – «Мокоши-прядильницы», по принятии православия слившейся с христианским культом святой Параскевы-Пятницы. Связь Параскевы с водой и пряжей отражена в общеславянском обычае ставить деревянную скульптуру Пятницы у колодца, куда ей бросали жертву – пряжу. Название обряда «мокрида» идет от корня «мокр» – мокрый, влага, вода.

В рукописном тексте драмы «Русалка» появление на свадьбе князя дочери Мельника, очнувшейся в глубине реки «холодной и могучей» царицей русалок, сопровождается следующими репликами,

Приведенное сближение Параскевы-Пятницы с Русалкой не покажется столь странным, если учесть, что в религии древних славян поклонение Мокоши, как пряхе, аналогично культу Русалки, которая, подобно Артемиде, изображается с ткацким челноком в руке.

Это тождество Пушкин использовал в сцене «Днепровское дно». Терем русалок. Русалки прядут около своей царицы, – читаем в ремарке драмы.