Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

Вернемся к мыслям поэта на дороге из Москвы в Петербург. – «Петр I не любил Москвы, где на каждом шагу встречал воспоминания мятежей и казней…», – речь идет о бунте стрельцов, о том Пушкине, который «был четвертован за связь с царевной» (то есть с заговором Софьи) и как противоборство Петровой ненависти к Москве – в черновиках Вступления читаем пронзительные автобиографические строки:

В этих рукописных вариантах вновь звучит оппозиция «Сверчков» истории – Долгоруких, Репниных, «бесовскому болоту» – Петербургу, что подтверждают и мысли «Путешествия»: «Долгорукие чуть было не возвратили Москве своих государей, но смерть молодого Петра II снова утвердила за Петербургом его недавние права».

Итак, истина отношения Пушкина к Петербургу – в стихах 1828 г.

Отсюда и завершающие обвинения «Сверчка» – Пушкина тому, «чьей волей роковой под морем город основался».

Ужасен он в окрестной мгле… Не так ли ты, уздой железной Россию вздернул на дыбы.

Заметим, что в последних стихах Вступления:

Пушкин воспевает уже не «береговой гранит» Невы, а весенний, природный разлив ее берегов. Строки финала:

думается, звучат двусмысленно, ибо поэма начинается с наводнения, то есть бунта «неумиренной стихии».

Мировоззрение современной пушкинистики, взгляд исследователей на «занавешенную» поэму иллюстрирует статья И. Бэлзы «Дантовские отзвуки «Медного всадника», где автор, так и не услышав «отзвука Данте» в Пушкинских сближениях «больной Невы» с Дантовой Флоренцией, мятущейся в политическом хаосе, причисляет Евгения к разряду «тех ничтожных, толпы которых мечутся перед первым кругом ада», цитируя следующие строки Данте:

Иными словами, исследователи оценивают трагедию Евгения уже с точки зрения «самодержавца» Петра.

Приступая к раскрытию последней «завесы» Петербургской повести, остановимся на некоторых вопросах рукописного наследия, не получивших должного освещения в литературе.

Чем, например, объяснить, что рукопись Онегина заполнена рисунками, большей частью сторонними роману, нежели связанными с ним? По какой причине графические двойники возникают вновь, спустя годы, рядом с текстами, не имеющими к ним прямого отношения? Какую связь имеет ангел с «пламенным мечом» стихотворения «Воспоминание» 1828 г. с содержанием стихотворения 1835 г. «На Испанию родную…», и почему здесь же (!) Пушкин помещает иллюстрацию к драме «Русалка» – «Мельника с дочерью» 1829/32 гг.?

Иными словами, перед нами некая закономерность, запечатленная рукой Пушкина система знаков, позволяющая выдвинуть гипотезу, что графический ряд – один из компонентов шифра несожженных Записок!

«Человек с гением, – напоминал Ф. Мерзляков, – имеет свой собственный способ мыслить, чувствовать». («О гении, об изучении поэта», «Вестник Европы» 1812 г. № 22, с. 24)

К подобным особенностям мышления Пушкина относятся и известные отождествления, представляющие единство разъятых, на первый взгляд, сюжетов. Так в заметке «О графе Нулине» 1825 г. «странное сближение» 13 и 14 декабря с происшествием в Новоржевском уезде, историей и Шекспиром, думается, имело цель создать предпосылку к разгадке исторического соответствия – кануна восстания декабристов и его трагического исхода – с предысторией римской республики: самоубийством Лукреции и изгнанием Тарквиния.

Подобным набором осмысленных мотивов, превосходящих для Пушкина достоверность официальной истории, являются записи поэта на страницах романа В. Скотта «Ивангое или возвращение из крестовых походов», приобретенного по возвращении в Петербург из Михайловской ссылки. Покупая книгу, Пушкин, очевидно, сразу обратил внимание на ту деталь, что роман получил билет к печати 12 июля 1826 г. – то есть накануне казни декабристов. По прочтении первой страницы I части романа: «В одной из лучших частей Англии, там где протекает река Дон[…], там, наконец, укрывались нарушители законов», выше приведенного текста, на заглавии, Пушкин вписывает фрагмент так называемых «декабристских» строф X главы Онегина:

Как уже отмечалось выше, справа, параллельно двум последним стихам, он рисует виселицу с пятью телами, которая словно подвешена к чаше весов Фемиды, перетягивая чашу вниз, и мужской профиль, в котором узнаются черты Н. М. Карамзина.

Вторая запись – на титульном листе 2-й части романа.

Под дарственной собирателю исторических материалов для Карамзина, его бывшему корреспонденту – Алексею Алексеевичу Раменскому – Пушкин вписывает начальную строфу известного стихотворения 1826 г., описывающего явление Русалки со дна речного:

Под стихами стершееся число «25» (?), месяц «ма…» (?) и четкий год – «1829 г.» Ниже – «Грузины» и подпись: Александр Пушкин.

Итак, перед отъездом в Тифлис (или по возвращении из путешествия в Арзрум), посетив Грузино Полторацких, Пушкин оставляет потомству некую цепь отождествлений, где «Программа-минимум» Союза Благоденствия Н. Тургенева, то есть предыстория декабристского движения, и его трагический финал 13 июля 1826 г. логически связаны, вернее завершены, мифологическим персонажем (!).

Согласно А. Лосеву, «под мифом мы понимаем не просто художественный образ, но такой образ, который мыслится (автором мифа. – К. В.) буквально и вещественно существующим».

Исследователи не раз обращали внимание на лексические повторы известных стихотворений, связывающих образ безропотно увядающей Девы с мертвой возлюбленной, но ни один биограф не связал элегий с личностью одной женщины, страдающей каким-то недугом. Заверения поэта в «Разговоре с книгопродавцом»: «Одна была… Я с ней одной делиться мог бы вдохновеньем. Она одна бы разумела стихи неясные мои», – не воспринимались как исповедь: исследователи искали объяснение формул-двойников в «Бодлеровских», «некрофильских» настроениях и прочем «темном в душе Пушкина» (!).